На исходе ночи

— Вы только зайдите к нам, вы только подождите меня там, я вам потом все, все объясню.

Мне хотелось уйти от нее сейчас же и потом никогда с ней не видаться. Но как уйти с таким тяжелым сердцем? Я сказал ей:

— Что бы вы ни делали и что бы ни говорили, я вас сейчас одну не оставлю, не могу оставить.

Много же, видно, горечи было в моем голосе. Клавдия сжала мне запястье:

— Я не должна была так говорить. Простите, Павел. Но если бы вы знали, как я боюсь, что вы в первый же день…

Я перебил ее:

— Молчите. Не надо об этом на улице.

В глухом переулке в Кожевниках, на спуске к Москве-реке, мы вошли в полуподвал деревянного покосившегося дома. Кругом, на улице и во дворе, стоял запах едких дубильных кислот.

Мы еле пролезли через узенькую дверь в дощатую каморочку. На столе коптила трехлинейная лампочка. Пахло керосиновым чадом.

Под ватным лоскутным одеялом, на нарах чернели детские головки. За столом у самой лампы рабочий в очках, связанных на затылке мочалкой, напряженно читал что-то похожее на газету. Когда мы вошли, он спрятал газету в карман как-то машинально: по-видимому, от обыкновения читать такое, что нельзя показывать соседям. Он поднялся нам навстречу. Из-за ситцевого полога вышла женщина, поклонилась мне и Клавдии низко и почтительно, на деревенский манер.

— Принесли? — спросил рабочий Клавдию.

— Принесла, Тимофей.

— Ну и слава богу, что принесли.

Женщина обтерла фартуком табуретку и попросила меня:

— Присядьте, отдохните.

Пока Клавдия и Тимофей пошли прятать револьверы, дети затеяли игру со мной: то высунут головы из-под одеял, то спрячутся, когда сделаю «буку». Когда мы уходили, один из мальчиков, осмелев, прошептал:

— Приходи еще.

Провожая нас в сенях, Тимофей потрепал меня по плечу:

— Это вы Павел-то? Слыхал, слыхал! Ну, ничего, не тужите.

Я не понял, о чем это он, да и он, наверное, сам этого не знал, а хотел подбодрить меня, да и себя заодно. Жена Тимофея вдогонку нам сказала:

— На лестнице-то аккуратнее, не зашибитесь… Ну, в добрый час, храни владычица. Какие оба вы молодые да красивые! В добрый час, в добрый час!

— Любят вас здесь, Клавдия, — сказал я, когда мы вышли на улицу.

— Они, видите, и вас сразу полюбили, — ответила она.

И у меня стало как-то легко на сердце.

— Видите, как все просто и обыкновенно вышло, а мы с вами, Павел, чуть не поссорились.

У Селиверстовых, открывая дверь и увидя нас вместе, Аграфена сказала мне:

— Нашли нашу барышню?

— Нашел.

— Значит, хорошо взялись искать.

Она подала Клавдии записку. Клавдия прочитала и показала мне. В записке было: «Спасибо, Клавдия. В а с и л и й».

— Человек он не плохой, я всегда это говорила, но легко может стать плохим.

Как только мы остались вдвоем в комнате, Клавдия сказала:

— И вы могли подумать, что я не доверяю вам? Я вас ждала. Я часто о вас думала. Я думала, как вам там живется. Вы мне казались ребенком, за которым надо смотреть. Вы ведь очень не приспособлены к жизни.

Я слушал и не узнавал ее. Когда мы расстались после первых наших двух встреч до моего ареста, она была застенчива, дика, капризна, придирчива. Она подавляла в себе всякий порыв к откровенности, пугалась всякого выражения нежности, сердилась и вспыхивала от негодования, если в ней предполагали расположение к собеседнику, и предпочитала держаться в позе равнодушия и подчеркнутой независимости. Теперь же она была проста, естественна и не скрывала своего волнения от нашей встречи.

— Павел, Павел, как немного прошло и какие мы за это время стали взрослые, как мы в двадцать лет постарели, как будто вечность прошла, как будто мы бегом пробежали нашу юность. Какое страшное время!

Я взял ее за руку. Она не отняла. Мы долго сидели молча. Как будто отвечая на какие-то свои мысли, она спросила:

— Вы были удивлены, когда я там появилась, у Васи? Вы не ждали, что я стала работать в организации?

— Расскажите мне, Клавдия, как это случилось.

— Когда-нибудь расскажу. Мне очень хотелось работать в том районе, где работали вы.

Я потянул ее за руку к себе. Она вначале не сопротивлялась, а когда я притянул ее ближе, она резко оттолкнула меня и стала яростно отбиваться.

— Павел, я вам этого никогда не прощу. Оставьте меня.

Я хотел ее поцеловать, она отвернулась и спрятала лицо.

В дверь постучали:

— Барышня, Иван Матвеевич просят к ужину.

Я отпустил ее. Она выбежала из комнаты и позвала меня из передней. Я вышел за нею, но она взяла меня за руку и сказала Груше:

— Мы идем сейчас, скажите папе.

А сама втянула меня в свою комнату, прикрыла дверь и расцеловала меня крепко. И сейчас же выбежала.

Мы ужинали втроем — она, ее отец и я. С Иваном Матвеевичем надо было молчать — все время говорил он.