На исходе ночи

Они вышли из административного корпуса и оказались на обширном, покрытом асфальтом, дворе. Прямо перед ними возвышалась трехэтажная башня. Она была старинной постройки, но тем не менее своим расширенным книзу основанием странным образом походила на сверхсовременную Останкинскую. В башню вела зарешеченная дверь в большой перекрытой решеткой арке. Вдоль полукруга на ней было что-то написано белыми буквами на красном фоне. Кауш замедлил шаг и прочитал:

«Явка с повинной смягчает наказание».

В последний раз следователь был здесь лет пять назад, когда вел дело особо опасного рецидивиста, за которым числилось много всего, в том числе и «мокрое» дело. Поэтому он с интересом ко всему присматривался. Гальдис же ни на что не обращал внимания. «Словно дома себя чувствует», — не без иронии подумал Аурел, глядя, как уверенно он направляется к двери. Здесь у них снова проверили документы, и они вошли. Наверх вела крутая винтовая лестница, покрашенная, видимо, недавно красной масляной краской. На втором этаже Яков Михайлович остановился перевести дух: лестница оказалась для него слишком крутой.

— А вы знаете, молодой человек, — он хитро взглянул на Аурела, — где мы находимся?

— Разумеется, — удивился Кауш.

— Что значит «разумеется»? А вы знаете, что когда-то именно в эту башню жандармы бросили Котовского. Он разрабатывал план побега из этого тюремного замка, так она тогда называлась. На воздушном шаре хотел улететь, да не удалось. Но все равно ушел средь бела дня из зала суда.

Помещение на третьем, самом верхнем, этаже, переделанное из камеры в следственный кабинет, имело форму трапеции с выгнутым верхним основанием. Яркое солнце проникало сюда через чисто вымытые стекла двух высоких и узких окон в стене метровой толщины. «Действительно, не убежишь, — подумал Аурел, — разве что по воздуху».

Сидеть за слишком высоким, особенно для Гальдиса, покрытым серым пластиком столом было неудобно. Табуретки, как и стол, были наглухо привинчены к полу, их нельзя было «подрегулировать» по росту. Гальдис проверил магнитофон.

Было тихо. Через закрытые, несмотря на теплый день, окна звуки со двора слабо доносились сюда, наверх. Кауш взглянул в окно. Во дворе шла своя жизнь. Группа наголо остриженных людей разгружала грузовик с капустой; в углу вспыхивали огоньки электросварки. Он перевел взгляд повыше, через дорогу, туда, где высился корпус студенческого общежития. Девушки, далеко высунувшись из настежь открытых окон, оживленно болтали; голосов он не слышал, но по смеющимся лицам понял, что говорили они о чем-то веселом.

Откуда-то снизу послышались тяжелые шаги. Подкованные металлом сапоги гулко отдавались в тишине. Казалось, что поднимался по лестнице один человек, однако их было двое. В кабинет вслед за Краусом вошел выводной контролер. Доложив, что подследственный доставлен, он удалился, оставив дверь полуоткрытой.

Краус исподлобья рассматривал незнакомого ему Гальдиса.

— Садитесь. Моя фамилия Гальдис, прокурор-криминалист прокуратуры республики. Со следователем Каушем вы уже знакомы. Ставлю вас, Краус, в известность, что показания записываются на магнитофон «Комета», тип ленты два, скорость 4,7 сантиметра в секунду.

— Меня ваш магнитофон не интересует, — хмуро пробормотал арестованный, оглядывая кабинет. Его водянистые светлые глаза с покрасневшими веками, отвыкшие от солнечного света, подслеповато щурились. С тех пор, как Кауш видел его в последний раз, он похудел, что еще сильнее подчеркивала наголо остриженная голова, однако правильные черты лица не утратили благообразности.

— Мне поручено разобраться в вашей жалобе на имя прокурора республики, — продолжил Гальдис — Расскажите, на что жалуетесь.

— Я же написал…

— И все-таки, расскажите, не зря же мы пришли.

— В том, что я убил Сухову, я давно сознался, а тот майор, который допрашивал, стал пришивать мне какого-то Зильберштейна. Мало ли чего, что я у него зубы ставил. И еще плащ простреленный милиция в Заднестровске нашла. Допытывался, чей это плащ да почему прострелен. Откуда мне знать… — Краус говорил раздраженно, вызывающе. — А завтра еще чего-нибудь приклеят. В Москву напишу, голодовку объявлю! — в его голосе послышались истерические нотки.

— Спокойнее, спокойнее, разберемся.

Гальдис говорил миролюбиво, не желая потерять контакт с подследственным, и переменил тему, чтобы уточнить некоторые обстоятельства убийства Суховой. Подследственный отвечал подробно, жаловался на притеснения, обиды с ее стороны. О том, что произошло, не слишком сожалел. Опять перечисляя дела, которые ему «вязали», Краус ни словом не обмолвился о Розе Зоммер. Своей «забывчивостью» он как бы уходил от тяжкого обвинения, она была красноречивее всяких слов.

— Хорошо, Краус. Мы знаем, ни к зубному технику, ни к тому плащу вы не имеете никакого отношения. Речь не об этом…