На изломе

Ах, не встречаться бы им здесь вовеки! Не волен он был в сердце своем! Все мутилось, не в себе он был. Дьяволы томили его, дразнили и мучили! Видит Бог, он боролся…

Анна слушала и трепетала.

Вон он, грех лжи и обмана! До чего дошла она! Ведь и она в той душе загубленной повинна.

– Иди в монастырь! Я тоже уйду!

– Но я люблю тебя, Анна!

– Прочь! Прими руки… окаянный!

– Что?

Князь вскочил как ужаленный и схватился руками за голову.

– Прочь, прочь, прочь! Не скверни меня руками своими! – твердила, дрожа, Анна.

Князь дико вскрикнул, захохотал и бросился из горницы.

– Куда? – остановил его привратник.

– Прочь! – оттолкнул он его с силой и выбежал за ограду.

Была весна в начале. Огромное озеро, что окружало монастырь, почернело и вздулось, готовое сломить лед при первом порыве ветра.

– Проклят, проклят! – бормотал князь, бегом спускаясь на зыбкую поверхность талого льдца.

– Братии, душа гибне! Спасайте! – закричал испуганный привратник.

– Боже, спаси и помилуй!

– Проклят, проклят! – твердил князь, увязая в снегу, попадая в лужи талой воды. Вдруг перед ним мелькнул словно призрак его умершей жены.

– Опять ты! – закричал он исступленно и рванулся вперед.

– Сгиб! – раздался вопль с берега.

При свете луны привратник увидел, как князь на всем бегу словно провалился. Он упал в прорубь. Крик привратника огласил уснувшую обитель.

Несколько иноков выбежали на берег. Отважные монахи бросились следом за князем, дошли до проруби, но не увидели его трупа.

– Затянуло под лед, – толковали они потом.

– Ой, грехи тяжкие!

– Кто княгине-то скажет, милостивцы! – печалился ключник.

А княгиня лежала в горнице без сознания. Ее ум не выдержал такого напряжения, и бедная голова ее закружилась.

Когда она очнулась, подле нее у постели сидел старец.

– Опамятовалась! – с тихой улыбкой сказал он и взглянул на нее с нежным участием.

– Отче, – робко спросила она, – где супруг мой?

Старец помолчал мгновение, а потом тихо и торжественно сказал:

– Господь Бог уготовил тебе тяжкое испытание…

– Где муж? – повторяла Анна.

– Там, – старец поднял глаза кверху, – где нет ни печалей, ни воздыханий, но жизнь бесконечная!..

– Он принял схиму?..

– Навечно…

– Так скоро? Сколько же я лежала?

– Он утоп, дочь моя! – тихо ответил ей старец.

– Как?

Анна поднялась и села, бледная, как плат.

– Утоп по неразумию.

И старец рассказал про смерть ее мужа.

– И тела нет… вот весной лед вскроет, тогда предадим его честному погребению… Что ты, дочушка!

– Божья кара! Божий суд! – вскрикнула Анна и, упав на колени, прижалась лицом к ногам старца.

– Что, доченька, что, милая?..

Она неясно бормотала:

– Грех! И его грех, и мой грех! Оба грешны. Отче, выслушай!

– Ну, говори, доченька! Вот так! Я слушаю. Шепчи мне потиху!

Он опустился рядом с ней на колени и прислонил ухо свое к ее помертвевшим губам.

Анна бессвязно начала свою исповедь, задыхаясь от глухих рыданий.

X Тяжкие времена

По Москве опять заходили странные люди. То тут, то там вдруг объявлялось подметное письмо. Голь кабацкая и гультяи толпами собирались и говорили меж собой.

– Ужо им, боярам! Идет молодец на них. С ними, слышь, везде расправу чинят!

– Верно! Слышь, братцы, Астрахань взял, Саратов, Царицын…

– На Казань идет!

– Цыц вы, крамольники! – орали пристава. – Расходитесь! Не то вас!

Толпа разбегалась, а в другом месте уже собиралась вновь и вела свои разговоры.

Слух о Стеньке Разине дошел до Москвы и взволновал ее сверху донизу.

Царь собирал думу и совещался. Вор вернулся после двухлетней пропажи снова в Астрахань и на этот раз взял ее, пролив море крови.

– Тогда выпустили! – с укором говорил Урусов. – Львов да Прозоровский большой беды тогда наделали!

– Тогда, тогда! – с раздражением сказал царь. – Надо думать, что теперь делать!

– Дозволь слово, государь, держать, – произнес боярин Нащокин.

Царь обернулся к нему.

– Допрежь всего всем воеводствам строгие наказы разослать, чтобы держали себя с великим бережением и друг другу помощь бы оказывали, а не супротивничали бы да не сварились бы.

– Так, боярин! – одобрил царь.

– А потом и сидеть себе в упокое, – продолжал боярин, – немыслимо, чтобы вор этот до Москвы дошел.

– Вестимо, немыслимо, – подтвердили все.

– Одно только, в людях смятение, государь, – вставил Троекуров.

– Государь, – сказал патриарх, – по моему разумению малому, надо проклясть этого самого Разина всенародно. Объявить на него анафему, и тогда, верь, народ отшатнется от него и будет он совсем один!

– Это так! – сказал повеселевший царь. – Проклясть его всенародно. Истинно он от дьявола.

– Проклясть! Отлучить! – подхватили бояре, и на думе решили отлучить Стеньку от церкви и наречь ему анафему.

Уже дума собиралась расходиться, когда встал Иоаким и заговорил:

– Милостивцы, прислушайте мое слово!

Царь воззрился на него.

– В народе нонче опять непокойно, опять мятежные думы в головах и на языках сквернословие, а тут же у нас ко всему соблазн великий. Народу якобы на потеху и радость.

Терентий побледнел, и сердце его сжалось предчувствием злого.

– Про что говоришь, отче? – спросил царь. – Не возьму в толк!