На карнавале истории

Обстановка нищенская, одна комнатушка, где спят все

вместе — трое детей и мать. Даже не квартира, а какая-то пристройка временная, без отопления, обогреваются маленькими электрическими плитками.

Вот такие грустные воспоминания возникли при известиях о Борисове и Телесине.

От ежедневных известий об обысках и арестах, об усилении полицейской психиатрии становилось все тяжелее на душе. Мы решили отдохнуть в Одессе, у мамы с сестрой.

В Одессе жила Нина Антоновна Строкатова-Караванская, жена Станислава Караванского.

Я приехал к ней как раз в разгар событий. Тюремный суд вынес частное определение о Нине Антоновне — якобы она передала на волю тайнопись — рукописи мужа. В деле было много загадочного. Рукописей было очень много, — странно, откуда у него было так много времени, и в тюрьме-то, при постоянном надзоре. Откуда он взял лекарства для тайнописи? Не было графологической экспертизы. Адвокат доказывал отсутствие состава преступления. Но не только Караванскому добавили срок, а еще и Нине Антоновне угрожали судом.

Я несколько раз приезжал к ней. В «Черноморской коммуне» появилась статья о ее связи со «шпионом». В Мединституте состоялось собрание. Я зашел к ней после собрания.

Нина Антоновна насмешливо рассказывала о демагогических выступлениях сотрудников. Оскорбления, обвинения, фальсификация дела Караванского и ее заявлений.

Один из сотрудников, армянин, заявил:

— Нина Антоновна, я вижу в вас прекрасную украинскую женщину. Но я не вижу в вас русской женщины.

Наивный Россинант выдал обмолвкой суть требования быть «советским». На его месте русский демагог сказал бы «советской женщины» — язык-то он лучше знает.

У Нины Антоновны собралось тогда несколько друзей. Один из них, Притыка, с огромными усами (я таких называл «усатиками», ибо для некоторых усы были единственной формой протеста против русификации, — «усы как вторичный национальный признак»).

Притыка слушал, слушал и не выдержал:

— А на каком языке они говорили?

Как будто не ясно, что в Одессе все говорят по-русски. Этого человека интересовал язык, на котором издевались над Строкатовой. Не человек, не античеловечность важна, а язык античеловечности.

Я удивительно посмотрел на Нину Антоновну: «Что за идиот?» Она пожала плечами…

Такие истерические националисты обычно и предают своих товарищей. Так случилось и с Притыкой в 1971 году, когда он не только рассказал все, что знал о национальном движении, о Нине Антоновне, но и лжесвидетельствовал.

Нина Антоновна была готова к лишению работы, написала протест.

Однажды она сообщила мне, что в нескольких портах Черноморья началась эпидемия холеры. Будучи бактериологом, она удивлялась, что Одессу не закрывают и, более того, из зараженных портов приезжают в Одессу люди. Рассказала нам, какие меры надо предпринимать для профилактики. Она забыла о тучах над ней и думала только об угрозе всесоюзной эпидемии. Собиралась сама практически бороться с холерой в Одессе (что холера появится здесь, она не сомневалась).

Через несколько дней она сообщила, что город закроют такого-то числа. Эту же дату сообщили отдыхающим в санаториях. Моя мама работала в санатории и сказала, что врачи посоветовали отдыхающим поспешить уехать из Одессы. Стракатова возмущалась: городское начальство не думает о распространении холеры на весь Союз, а хочет лишь облегчить себе задачу размещения и прокормления отдыхающих, контроля за их состоянием и т. д.

— Они никогда не думают о людях, о стране, а только о себе…

У нас тогда отдыхала Зампира Асанова. Зампира поспешила на вокзал. Там уже стояли огромные очереди за билетами. Такие же очереди на аэродроме, на автовокзале. Мы встали в очередь за билетами на автобус. Зампира, увидав, что не успеет купить билет на единственный и последний автобус, нужный ей, куда-то скрылась. Она боялась остаться в холерной Одессе: КГБ может воспользоваться ситуацией и устроить любую провокацию.

Через 10 минут она прибежала с билетом.

— Эх вы, интеллигенты! Я дала три рубля уборщице, и она принесла билет.

Зампира сама интеллигент, но постоянные стычки с милицией, необходимость срочно куда-то ехать, прятаться от КГБ помогли ей преодолеть отвращение к взятке милиции, кассирам, кому угодно.

В Одессу, холерную ловушку, попала жена В. Мороза Раиса с сыном. Я встретился с ней. Она волновалась, что вынуждена будет остаться в Одессе без всяких сведений о Валентине. Я спросил ее согласия на ответ Валентину о поведении Дзюбы. Объяснил, что не считаю неморальным дискутировать с тем, кто сел. Наоборот, этим я подчеркиваю то, что он не ушел из жизни, что его идеи живут в движении сопротивления (термин ввел в украинское движение именно Мороз).

Она согласилась.

Время показало и то, что Мороз точно предсказал падение Дзюбы, и то, что не все, поддерживающие Мороза в споре с Дзюбой, проявили стойкость. Единомышленники Мороза в какой-то мере заострили его позиции, извратили их до фанатизма, истерии (чего не было у самого Мороза). Один студент, например, пришел к Дзюбе бить ему морду за измену.