На карнавале истории

И еще одна, быть может, более важная проблема. Сам человек может выйти из себя, самораспутаться, решить свои проблемы. Но когда он сплетен с другим в семье, другим «запутанным», то редко когда распутавшийся станет главным фактором в развитии семьи, любви. Чаще вначале создается единый «семейный комплекс», а затем запутывается он сам. Его запутала семья, т. е. другой запутанный человек. И это двое! А что ж говорить о государстве, о миллионах людей с их спутанной психикой, с их больным государственным строем!

Я пытался помочь некоторым друзьям. Самое большее, чего удавалось добиться, — смягчить взаимные удары любящих, немножко улучшить взаимопонимание.

Знание психологии, работа над психоанализом культуры и хамства, психоаналитические наблюдения за окружающим чуть-чуть помогали — до тех пор, пока не входишь в близкие отношения с другими. Но если самоустранишься, уйдешь в себя, то себя же разрушишь; наполнишься презрением и ненавистью ко всем, т. е. опять же самозапутаешься.

Атмосфера подозрений, слежки, допросов все это гиперболизирует. И лишь единицам удается вырвать из себя ГУЛаг. Ведь человеку так свойственно делать отношения в среде своим качеством, овнутрять ГУЛаг. А потом этот внутренний ГУЛаг вырывается вовне, набрасывается на близких.

Мой товарищ как-то в пылу спора выбил табурет из-под собеседницы. Я выгнал его из дому!

— На хрен мне единомышленники, которые ведут дискуссию с девушками методом «дубинки», вымещающие свою ненависть к строю на его жертвах.

Ему было тяжело от разрыва, мне и его собеседнице тоже…

Мы переступили потом через эту историю, похоронили ссору в себе. Он вел себя прекрасно, человечно, умно. Но ГУЛаг все еще в нем, и нет-нет да и обрушится на близких.

Вот другой товарищ. Он любит «единомышленницу». Она нечаянно наступила на его больное место, и любовь превратилась в ненависть, вначале завуалированную вежливостью, а потом оформившуюся в «идейный разрыв». Ей приписывались всевозможные идейные недостатки: и нетвердость убеждений, и нежелание активно работать в самиздате, и оппортунизм к противнику. Всего этого не было — он один видел в ней безыдейность и прочие уклонения от «генеральной линии» самиздата.

То, что я пишу сейчас, дает перекошенный образ самиздатчиков. Но я ощущал этот образ в 71-м году именно таким, потому что все так устали тогда…^[13]

Когда возникает ощущение безнадежности, психологические проблемы борьбы становятся в центре. Поэтому эмигрантская жизнь традиционно превращается в жизнь надрывов, взаимооскорблений, склок, трансформаций идейной борьбы в борьбу личностей и борьбы самолюбий в идейные расколы. Спасение — в уходе от эмигрантщины в жизнь народа, среди которого живешь, в уходе из гетто, в отходе от борьбы групп, от расколов, от самолюбия и тщеславия, от болезненной реакции на уколы и укусы.

В 71-м году эмигрантская болезнь была у некоторой части москвичей, крымских татар, украинских патриотов (подогретая, к тому же, полемикой вокруг Дзюбы). Некоторые обвиняли Дзюбу в чем угодно (особенно трусы), мстя за свою зависть к его былой смелости.

Галич стал на весь 71-й год моим лекарством и моим наркотиком. Неслучайно книга его песен названа «Поколение обреченных». Это неудачное название, т. к. в этих песнях не только тоска, чувство усталости, но и сила сопротивления, интеллигентского, этического, но сопротивления. Когда появился его цикл о Сталине (и Христе), то на первый план вышла сила духа (для многих, наоборот — пессимизм, неверие в победу Христа). Я часами слушал этот цикл и еще более глубокое, поэму «Кадиш» — о Януше Корчаке, польском писателе, педагоге, сожженном вместе с детьми в газовой камере.

Увлечение Галичем охватило всех моих друзей. Некоторые предпочитали «аполитичного» Окуджаву или песни Юлика Кима. Для меня же они дополняли друг друга.

Пройдя сквозь блатной карнавал, карнавал мотива, слов, сюжета, они все пришли к философскому карнавалу без костылей арго. Правда, Галич и раньше почти не прибегал к блатным словам, лишь в силу художественной необходимости используя также образную систему и мелодику лагерей.

В «Кадише» карнавальность выражена в многоголосии, в сочетании «грубых» слов и не связанных формально с трагедией Корчака образов с прозаическими словами Корчака: «Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю, как это делается».

В «Кадише» карнавал не ГУЛага, а всечеловеческий, приближающийся к карнавальности Достоевского (и к Салтыкову-Щедрину). От впадения в истерический плач, крик, неискренне звучащий пафос спасают остатки лагерного словаря и память о том, что это поет Галич: все тот же голос, не претендующий на музыкальность, артистизм, все та же символика.

Интересно, что мало кому удается петь его песни. И его простые мелодии слишком сложны, и пафос врезается диссонансом в ухо или же исчезает, уступая место хрипу, алкоголическому надрыву. Исчезает галичевская гармония. А Окуджаву поют, Высоцкого тоже.