На карнавале истории

— Вот-вот. Не бойтесь. Это ведь для вас самого нужно.

— М… м… м…

— Вы боитесь? Нет, нет, можете не писать о ваших друзьях. И о ваших увлечениях… женщинами, о ваших отношениях с ними. Вы — фрейдист, но почему-то стесняетесь об этом говорить откровенно.

— Вот уж это-то я точно не буду описывать, так как считаю это своим личным делом. Да и духовную исповедь вряд ли напишу. Я не могу гарантировать, что ее как-то не использует ГБ…

— Нет. Я же вам сказала — это не для ГБ, а психиатрам. КГБ не вмешивается в наши дела.

— Хорошо. Я подумаю.

— Подумайте. Это же не только вам нужно — осознать ошибочность ваших взглядов. Чем скорее мы вылечим вас от них, тем скорее вы вернетесь к семье. Мы не предлагаем вам выдавать антисоветские тайны, тайны вашего «движения демократов и националистов».

Я вернулся в палату, рассказал о предложении другим политическим. Оказалось, такие предложения делались только тем «политикам», о которых было более или менее широко известно. Тех, кто написал такую исповедь, на беседах с врачом заставляли потом отрекаться от каждой идеи, и не только отрекаться, а и письменно доказывать бессмысленность этих идей, их утопизм, алогичность, глупость. Вынуждали отрекаться под аккомпанемент самооплевывания. Бывали случаи, когда такое самооплевание показывали родным. И даже после самооплевывания ГБ ждало год-два, пока не дав ало разрешения выписать из психушки (то ли проверяли, не будет ли рецидива протеста, то ли просто так).

Некоторые политические сами, без приглашения, писали покаянные автобиографии. Обычно это были всамделишные больные.

Исповеди служили предметом острот со стороны санитаров, медсестер и врачей.

— Ну что, Иванов, не хочешь теперь выступать по телевизору перед народом?

— Нет, Нина Николаевна. Это я дураком был.

— А теперь ты не дурак?

— Вылечился.

— А ты уверен, что вылечился?

— Да. Я политикой больше не интересуюсь.

— А газеты читаешь?

— Только про спорт.

Интерес к спорту служил показателем излечения от политики.

Был у нас в 12-м отделении Леха Пузырь. Он когда-то написал в областную газету письмо с критикой политики партии в какой-то области промышленности, но с обобщающими выводами. Письма этого он даже никому из знакомых не показывал. В провинции этого достаточно, чтоб сесть в лагерь или в психушку.

Когда я прибыл в психтюрьму, Пузырь (фамилии не помню) отсидел уже три года. Со мной и Евдокимовым он почти не разговаривал (раз только сказал мне, что за дружбу с нами врачи всем угрожают продлением срока). Когда на комиссии, проверяющей изменения в ходе заболевания, его спросили, читает ли он газеты, Пузырь ответил без запинки:

— Нудно. Я только о шахматах и футболе.

Эллочка Людоедка подтвердила, что он все время

играет в шахматы и увлекается спортом.

После комиссии Лехе по секрету сообщили, что его дело подали на выписку в суд.

После разговора с Эллочкой я вспомнил свой разговор с Дремлюгой у Павла Литвинова, свое собственное желание еще в 69-м году написать о путях, которыми люди приходят к отрицанию порядков в СССР. Ну, что ж. Надо будет по выходе из психушки это сделать, написать этакую «Исповедь сына века».

Мы обменялись воспоминаниями с Евдокимовым. Он из потомственной петербургской интеллигентной семьи. Он болеет за Россию, ее культуру. Будучи журналистом, повидал всю фальшь прессы, неустроенность жизни рабочих и крестьян, безалабность руководства. Был на фронте…

А у меня…

Фрунзе. 1944 год. Какое-то пустое здание с подвалами. Говорят, что там живут разбойники, которые крадут детей и на мыло их варят. Испуганно заглядываю в подвалы. Темно, крысы…

Киев. 1963 год. Я иду с ведрами по полю выливать водой сусликов для сына. Приглашаю крестьянского мальчика помочь мне. За ним бежит его мать и громко шепчет ему: «Этот дядя из Киева. Он заведет тебя в лес и высосет всю кровь». До нее дошли отголоски борьбы с космополитизмом и сионизмом, и она отлила их в классическую формулу ритуальных убийств, сочетав со сказками о вампирах.

«Восемь грамм свинца тебе и на мыло» — написал Петру Якиру какой-то «гомо советикус». 1969 год.

Во Фрунзе, в 1943 году, мама отдала нас с сестрой в больницу, здоровых детишек. Отдала, чтоб хоть что-то ели, ведь еды-то нет, идет война, а отец без вести пропал.

А теперь я, здоровый, должен подыграть им и помочь им превратить меня в душевнобольного.

1941 год. Мы едем с мамой в машине, эвакуируемся. Самолеты с черными крестами. Мама хватает меня и прячет где-то в кустах. Деревья, кусты, земля летят вверх. Гром… Мне два года, и это самое раннее воспоминание: земля летит вверх, а вверху, в небе — немцы.

Бабушка рассказывает мне, шестилетнему:

— И приснился мне сон. Иван, твой отец, на белом коне приехал. К смерти, значит. Или приедет… Утром забежал. Он лийтинантом був. Их у дисанты якись пускалы. «Мамо, мамо, зачем ты их в икуацию видпустила! Там же бомблять нимцы все»… А потом пришли нимцы. Булы итальянцы, румыны, мадьяры. Найкращи итальянцы. Нимцы ничого, тилько курей кралы.