На карнавале истории

Я рассмеялся — ее просьба так совпала с тем, что я поставил целью: сохранить хладнокровной голову при переполненном ненавистью и любовью сердце.

Таня напомнила также любимую мою фразу из А. Камю: «Длительная борьба за справедливость поглощает любовь, породившую ее».

Я намекнул, что хотел бы, чтоб были собраны все мои работы под псевдонимами в один сборник, чтоб я смог хотя бы так бороться.

Попросил добиться разрешения получить ей все мои письма из тюрьмы и все мои работы по игре. Я хотел, чтоб она продолжила их. Отказали под тем предлогом, что это все подшито к истории болезни.

Заказал книги по структурному анализу, психологии игры и искусства, по юмору, по исследованиям эмоций.

В связи с тем, что Таня еще в предыдущий приезд — когда свидания под каким-то предлогом не разрешили — привезла мне несколько книг: «Итальянские пьесы», книгу Гарднера о математических играх, сказку Янсон о мумии-троллях, — у меня был допрос.

Эллочка удивленно спросила:

— Зачем вам детская сказка?

— Эту сказку любит мой сын. (О том, что я ее тоже люблю, предпочел умолчать — это свидетельствовало бы о моем инфантилизме.) Он и передал ее мне.

— Странно, наряду со сложными философскими книгами, в которых даже я и словечка не могу разобрать, вдруг детские.

— Я занимался и занимаюсь детской психологией сказок и игр, детским смехом и загадками. А это требует сложного научного аппарата. Вот видите эти формулы?

Я показал ей первые попавшиеся, чтоб доказать связь моих детских интересов со взрослой наукой.

Но так подозрение в шизофреническом впадении в детство и осталось, усиливаемое обилием книг на разные темы — о культуре Китая, о мифах, о морфологии искусства, об играх.

*

Когда по просьбе младшего сына я написал ему начало сказки о камышонке — мышонке, живущем в камыше, — она, прочтя, заявила, что ничего не поняла (это и намек на мое спутанное сознание, и проявление ее комплекса неполноценности). Я объяснил, что сказка специально для сына, а не «в литературу». А он все правильно поймет, все детские образы.

Элла сказала, что не пропустит, так как это может стать хорошим материалом для истории болезни.

Ответил, наконец, сын на сказку. Она ему понравилась.

— Вот видите, сын понял сказку. Она ведь вся построена на детском, невзрослом восприятии мира.

После второй части сказки я понял, что не смогу ее продолжить — не могу сосредоточиться, оторваться от шума и бреда больных, от событий в психушке. И трудно будет писать непессимистическое продолжение — которое послужит к тому же психиатрам как симптом.

За все время в 12-м отделении случилось два ЧП. Один раз ночью повесился больной в туалете. Случайно его спасли. После этого его избили, забрали у всех носовые платки. Санитары и больные издевались над ним, как только могли. А он только извинялся тем, что не выдержит такой жизни.

Другой раз на втором этаже, под нами, взбунтовались «карантинщики». В карантине всегда есть еще несломившийся бунтарский дух лагерей. Когда санитары побили малолетка, за него вступились воры. Они пару раз ударили санитаров. За бунт им дали серу. Зная, что сера сломит всех через несколько часов, они перегородили двери в палату кроватями. Пока другие сооружали баррикаду, самый сильный вышел с лавкой в руках и, как палицей, отгонял санитаров и надзирателей. Его схватили и зверски избили. Бунтовщики побили все стекла, порезали себе груди и животы (обычный способ протеста уголовных), выломали радиаторы и угрожали кинуть их в прорывающихся. Собралось все начальство тюрьмы. Приехал прокурор области.

Стали вести переговоры. Бунтовщики требовали прекратить использование серы для наказания, избиение санитарами и выпустить их под честное слово без наказания. Слово дать было нетрудно. Их всех потом отправили в тюрьму, а оттуда разбросали по отделениям как буйнопомешанных.

Этот бунт сразу отразился и на нас. Всем, кто слишком громко обсуждал события и даже просто высказывал радость по поводу бунта, назначали курсы серы. Меня пытались связать с бунтовщиками — не удалось (хотя связь в виде передачи им махорки была).

Через день после бунта Эллочка вызвала меня и, неловко улыбаясь, сказала:

— Вы переводитесь в другое отделение.

— В 9-е?

— Да… Ну, что вы сразу помрачнели? Там такое же лечение, как и здесь, и меньше произвол санитаров. Просто Плахотнюк добивался перевода ко мне, и вы пойдете на его место.

В самом деле, порядки здесь иные. Произвола санитаров, избиения больных меньше, потому что все подчинено единому террору Нины Николаевны Бочковской. Вот кого надо было назвать Эльзой Кох. Тонкое, холодное лицо, говорит уверенно, спокойно. Изредка освещается холодной, презрительной улыбкой. В дискуссии с больными не вступает:

— Лечить вас — наше дело. Нам за это платят. Сера вам поможет. Болит?.. Но вы же мужчина, а не баба. Терпеть надо. Вы ведь на фронте ранения имели и терпели. А тут вас лечат.