На карнавале истории

Мне объяснили процедуру оформления: я должна сама подать в суд заявление, что признаю мужа больным и прошу передать его мне под опеку. Но и это не решало вопроса, так как могли принять мое заявление, признать его сумасшедшим на этом основании и одновременно не передать мне под опеку. Основания для этого были: моя «политическая неблагонадежность» и «тунеядство».

Отрывок из статьи Т. Ходорович и Ю. Орлова

«Леонида Плюща превращают в сумасшедшего.

С какой целью?»

… Получасовое свидание 10 февраля 1975 года. (Свидание разрешено, несмотря на объявленный карантин. К чему бы это?)

Вводят Леонида Плюща. Лицо отекшее, с красными пятнами, очевидно, следами только что перенесенного рожистого воспаления. Но не это главное.

Главное, пугающее и новое, — пустые, ничего не выражающие глаза: бессмысленный, лишенный интелекта взгляд; полное отсутствие эмоций; безразличие и вялость. Даже при виде жены потухшие глаза не оживляются, выражение лица не становится осмысленным.

Плющ молчит: ничего не рассказывает, ни о чем не спрашивает, даже о детях.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Все хорошо.

— У тебя болит сердце?

— Все хорошо.

— Температура?

— Все хорошо.

Это не он! Это — психически больной человек. Обратимо ли это? Станет ли он прежним?

Из коротких ответов — и только на прямо поставленные вопросы — жене удается узнать следующее:

Леонид Плющ по-прежнему находится в той же палате, среди буйных сумасшедших. Не гуляет — холодно, вообще не хочется, «трудно все это». Читать не может, писать письма тоже. Все время лежит, много спит. Принимает два раза в день по 3 таблетки какого-то препарата.

Вот и все.

После свидания состоялась беседа Т. Житниковой с главным врачом Пруссом.

— В связи с ухудшением психического состояния Вашего мужа мы перевели его в надзорную палату.

— В чем выразилось это ухудшение?

— Вы же сами жалуетесь, что не получаете от него писем. Он не хочет писать — это и есть симптом ухудшения. И еще вялость. Вы же сами только что в этом убедились.

(Так вот почему дали свидание даже во время карантина!)

— Но ведь такое состояние наступает у него только после введения ему лекарственных препаратов! И, кроме того, разве «вялого» человека надо помещать вместе с агрессивными больными?

— Мы не обязаны давать Вам отчет в своих действиях, лечении, диагнозе: у нас инструкция.

Дома Т. И. Житникову ждал ответ от заместителя начальника медотдела Министерства внутренних дел СССР Попова:

«Сообщаем Вам, что, действительно, психическое здоровье Вашего мужа несколько ухудшилось. В связи с этим он был помещен в наблюдательную палату (а не камеру, как Вы ее назвали). Содержание в этой палате никакой опасности для его жизни и здоровья не представляет. Лечение его проводится по медицинским показаниям. Дозы лекарственных препаратов ему назначаются с учетом его психического и соматического состояния и не могут вызвать какого-либо ухудшения его здоровья. Сведения о его здоровье Вы регулярно получаете в беседе с врачами и на свиданиях».

… И опять пишу письма, пишу сама, пишут друзья, обращается ко всему миру Сахаров.

Реакция однозначная — шантаж.

После свидания хотела сразу же поехать в Москву. Прихожу на вокзал — билетов на московский поезд нет. Через три часа будут два проходящих. Хожу по городу — слежка обычная, филеры те же, что и раньше, узнаю их по лицам. На этот раз приехала со мной Тамара Левина из Харькова, близкий наш друг, она хотела попытаться увидеть Леню. На улице холодно, некуда деться. Решили зайти в кинотеатр погреться. В очереди за билетами сзади встала женщина-филер. Тамара обернулась к ней: «Пойдем в кино?» — «Да», — радостно ответила та (они ведь тоже мерзнут, мы-то хоть иногда моакем в кафе зайти, а им, видно, нельзя, торчат за дверьми).