На Кавказском фронте Первой мировой. Воспоминания капитана 155-го пехотного Кубинского полка.1914–1917

Вечерний рапорт был кончен. Наступила гробовая тишина, прерываемая лишь потрескиванием горящих костров и кашлем единичных людей. У каждого мысли были с теми, кого пришлось сегодня предать земле. Каждый думал, что если не сегодня, то завтра ему придется сделать то, что сделали они. Но вдруг послышался резкий голос полковника:

– Молодцы, кубинцы!

– Рады стараться, ваше сиятельство! – по старой традиции дружно и громко ответил ему полк. Тихим, но постепенно возрастающим голосом начал полковник Херхеулидзе свое слово полку. Он не был оратором. В его речах не было искусства пленять сердца людей, но в них была большая сила – это его искренность. Он говорил с жаром, с тем энтузиазмом, с каким он вел людей в бой. Не любя говорить вообще, он считал, что сегодня, после целого ряда боев, после часов тяжелых переживаний и в час победы, он должен им сказать свое правдивое солдатское слово.

Мне, конечно, трудно воспроизвести все сказанное, но суть и смысл до сих пор остались в моей памяти.

– Мы потеряли лучших своих друзей, – говорил полковник. – Осиротел наш полк, но за кровь их вы с лихвой отомстили. Да будет вам в утешение, что жизнь свою они положили за честь и славу нашей дорогой отчизны. Я среди вас единственный из старых кубинцев, и с радостью свидетельствую вам, что вы делами своими поддержали славу отцов. Завтра настанет по всей Руси праздник Рождества Христова. Завтра же по всем уголкам нашей необъятной Родины разнесется весть о вашей блестящей победе. Это будет лучший подарок, какой может преподнести честный, храбрый солдат своей земли. Большего желать я вам не могу, оставайтесь такими же молодцами, какими вы были, деритесь так же храбро, как вы дрались до сегодняшнего дня, и победа всегда будет сопутствовать вам.

Свои слова полковник закончил здравицей полку, покрытой громким «ура».

– А сейчас, молодцы, – добавил полковник, – давайте старую Кубинскую, – и своим старым дребезжащим тенорком он запел:

«Нуте вспомним мы, кубинцы,
Двадцать третьего октября,
Когда высь Узун-Ахмета
Пала ниц к стопам русского царя».[91]

Люди отлично знали эту песню. Они учили ее с первых дней поступления в полк. Около двух тысяч голосов дружно подхватило припев:

«Нуте, браво, молодцы,
Мы кубинцы удальцы».

Пели песню все до одного, с каким-то чувством и душевным подъемом. Это был старый традиционный гимн кубинцев, воспевавших славное боевое прошлое полка.

Много раз слушал лихую песнь кубинцев старый дремучий Турнагель, но этой песни, среди пылающих костров и тысячей трупов, он не слышал никогда!

* * *

– Пожалуйте, ваше благородие, в помещение, – говорил мне Сотников, не без хвастовства показывая мне на разбитый шатер, забранный в балке у турецких санитаров.

Распахнув полы, я вошел в большую палатку вместительностью человек на двадцать. Вместо очищенного снега лежал толстый слой соломы. На шесте, подпирающем палатку, горела прикрепленная на проволоке свеча.

– Все честь честью у тебя Сотников, а вот эти турецкие шинели ты сейчас же убери. Еще чего не хватало, чтобы я понабрался неприятельских вшей.

– Да они, ваше благородие, сквозь просмотрены, ни одной не нашел, на таком морозе вша не живет.

– Ты мне брось свои рассуждения. Сейчас же убрать эту дрянь, и давай есть, – прервал я его.

Подогретый суп и котлеты из офицерской кухни показались мне роскошью. Зимой на воздухе аппетит увеличивается обратно пропорционально понижению температуры.

Если я и спал, то не больше часа. Бурка оказалась слабой защитой против отчаянного мороза. Сквозь полотнище пробивался свет костров и слышны были голоса. Я приподнялся, закутал оледеневшие ноги и закурил. Через раздвинутые полотнища палатки просунулась голова Сотникова.

– Вы не спите, ваше благородие?

– Так, как и все. Тут, брат, на этом проклятом перевале, как бы не перемерзнуть всем нам, – сказал я со злобой. – А в чем дело, Сотников?

– Мустафин из Тифлиса прибыл, хочет вас видеть.

– Давай его сюда.

Мустафин был из казанских татар. Какими судьбами он попал ко мне в команду, я не могу вспомнить, но солдат, в особенности как конюх, он был отличный. Честный, расторопный, он в то же время никак не мог себе уяснить премудрости пулеметного дела и словесности.

Спустя два года после его поступления на службу я с трудом научил его обращаться ко мне на вы, а не на ты; был момент, когда я однажды, обозлившись на него на уроке словесности за его молчание и хлопанье глазами, хотел его отчислить в одну из рот, но против его слез, или вернее рева, я не мог устоять.

– Я буду всех лошадей чистить, все буду исполнять, только не выгоняй ты меня, ваше благородие, – просил он меня, всхлипывая. Сейчас он вернулся из Тифлиса, куда был эвакуирован после полученного ранения у Падыжвана.

– Имею честь явиться, ваше благородие, – приветствовал он меня, влезая в палатку.

– Ну, ну, Мустафин, как, выздоровел ты?