На кладбище Невинных (СИ)

— Увы, дорогая Люсиль. Мне мешают три обстоятельства. Я в приятельских отношениях с Анри де Кастаньяком. Перейти ему дорогу, предать доверяющего тебе — это гибель чести. Но… без чести многие живут. Может быть, смог бы и я. Но я дал обет целомудрия. Нарушение обещания — гибель совести. Но и без совести некоторые обходятся. Но обет мной дан Господу. Преступить через Господа — это распад и гибель души. Впрочем, иные и без души умудряются жить припеваючи. По крайней мере, у вашего Вольтера это получается. Но…  — глаза иезуита испаряли миазмы сумеречного тумана. — Стань я человеком бесчестным, бессовестным и бездушным, кто поручится, что я, позабавившись этой ночью с вами, не продам вас утром Кастаньяку, мадемуазель?

Люсиль вскочила, как ужаленная.

— Я сказала, что люблю вас!

Аббат Жоэль недоумённо развёл руками.

— Ваша любовь оскорбляет Бога, презирает порядочность, унижает честь и плюёт на совесть, и я, простите, не могу её принять.

Жоэль увидел, как Люсиль резко развернулась, выскочила в двери, и услышал, как её каблучки застучали по ступеням.

Аббат, как уже вскользь упоминалось, был человеком прекрасного воспитания. Но любому воспитанию есть предел. Спустившись к парадному входу, Сен-Северен закрыл дверь на засов, медленно прошёл к себе в спальню, обнаружил на постели Полуночника, свернувшегося клубком, и брезгливо проронил: «La tabarnac de pute…»

Кот утвердительно мяукнул, словно подтверждая мнение Жоэля, чем рассмешил аббата.

* * *

… К удивлению Жоэля, он уснул, едва голова коснулась подушки. Разбудил его Галициано ближе к полудню. За окном ноябрьское утро шуршало размеренным дождём, а набрякшие тучи, что заволокли небо, обещали, что он затянется надолго. Аббат высунул нос из-за портьеры на улицу. Везде в грязи из-под колёс карет валялся навоз, по мостовым вдоль монастырей, дворцов и темниц тянулись вереницы прохожих, сновали франты, вельможи, лакеи, разносчики газет и карманники.

Аббат апатично размышлял о событиях последних дней. Полицейское расследование зашло в тупик. Убийца так и остался безнаказанным. В обществе всё меньше говорили о случившемся. Вчерашнее объяснение с Люсиль прибавило аббату хандры. Нет, он не был ханжой, но помилуйте, девица в восемнадцать лет рассуждала как прожжённая стерва… Бедный Кастаньяк…

Несколько минут аббат размышлял, не поговорить ли ему с Анри, но покачал головой. Он знал жизнь. Если Кастаньяк влюблён — поверит невесте, если не влюблён, зачем бы женился? А Анри, по его наблюдениям, был честен.

Жоэль вздохнул. Сегодня был день его служения. Первое воскресение Адвента. Почему так тяжело на душе? Целибат стал тягостен? Да, плоть тяготила, мечта о женщине преследовала, порой искушая по ночам распутными видениями.

Что спасало от падения? Только память поруганной любви да милость Божья. Одна саднила душу болью, очищая от блудных помыслов, другая поминутно наталкивала на мерзостные открытия в похотливых и корыстных душах, заставляя содрогаться от омерзения, и отвращала от греха. Жоэль не мог и не хотел уподобляться либертинам. Как и все люди истинной аскезы, он никогда не воспринимал целибат как жертву, и мощь мужественности перевоплощалась в нём в безмерное сострадание.

Но сейчас он ослабел…

* * *

Часы пробили час пополудни. Жоэль набросил плащ и торопливо вышел из дома. На церковном дворе аббат раскланялся с Луи и Симоном де Витри, сыновьями Одилона, несколькими прихожанами.

Парижская церковь Сен-Сюльпис между Люксембургским садом и бульваром Сен-Жермен, с классическим фасадом Сервандони, пленяла его. Названая в честь святого Сульпициуса Благочестивого, архиепископа времён Меровингов, она была заложена королевой Анной сто лет назад, работы по возведению все ещё продолжались, менялись архитекторы, пять лет назад храм был завершён, а год назад начали возводить Южную колокольню.

Жоэль любил свой храм, его таинственную и мистическую красоту. Лики святых закруглялись удлинёнными миндалевидными овалами и походили на стрельчатые окна, пропускавшие аскетичный девственный свет под своды. Кожа святых была прозрачна, напоминая восковые свечи, а волосы бледно светились, как крупицы неподдельного ладана. Очертания тел и выпуклость лбов напоминали стеклянный покров дароносиц, а сами тела устремлялись ввысь, подобно колоннам. Это была подлинно литургическая красота, святые оживали в сиянии витражей, и пламенные вихри цветных стёкол изливали на их главы лучистые кольца венцов, окрашивали умирающим рдением силуэты, и угасали, преломляясь на тканях одежд. Вечерний свет подчёркивал хрустальную прозрачность их взоров, скорбную непорочность уст, благоухающих лилейным ароматом песнопений и покаянных псалмов. Что выше этого? Вот оно, истинное искусство, не превзойдённое никем! Возгоравшееся пламенем на едином жертвеннике, сливавшееся в единой мысли: обожая, поклоняться Создателю, и служить ему.