На кого похож Арлекин

…Когда прошел звон в ушах, я увидел на столе железную перчатку и отвратительные крючки. Поймав мой недоуменный взгляд, эта жаба прохрипела:

— Что ты удивляешься, ты в аду, сука:

По лунной дорожке шел карлик с огромным членом и волочил привязанного за ноги мальчика, который что-то кричал на итальянском, и я опять удивился. «Неужели и меня будут истязать?» — не успел я подумать, как моя надсмотрщица стала целовать меня и высосала правый глаз: Потом она била меня по лицу железной перчаткой и приговаривала: «У нас тут страсти-мордасти, страсти-мордасти, страсти-мордасти:» Я никогда не рисовал себе ад таким примитивным, грубым и зримым, он всегда казался мне чем-то вроде долговой ямы с муками совести и тонкими переживаниями, в крайнем случае, я представлял себя сгустком вечного ужаса, летящим в безграничности или тлеющим огоньком самосознания в огне или холоде, но физические муки для меня были убийственной неожиданностью. Неужели это навсегда? Ад не будет закрыт? И разве моя любовь — грех? Любовь ведь чистая, как кристалл: Это лирическое отступление от небытия, ведь — «пока люблю — дышу», так говорили в золотые века? Они не знали Христа, и им все простили? Я так не играю, это нечестно, остановите землю, мне нужно сойти:

…Да и что ты оставишь после себя, Найтов, фотограф облаков, вечный мальчик? Высохшую розу и пару неплохих стихов в одной из канувших бесследно антологий? Может быть, близорукая филология зарумянится от удовольствия, вздохнет, получив минутное эстетическое наслаждение от текста, но ведь не ради эфемерного вздоха ты размешал свой лирический коктейль с кровью и слезами (кто сказал, что арлекины не плачут?). Или и жизнь твоя — облачный пар? Вместо символа веры поднял на шесте, как знамя, трусы какого-то сопливого мальчишки и плачет пьяными слезами, пуская слюни. Выстави за дверь своего щенка, встань под холодный душ, протрезвись, очнись! Изведи постом и молитвой парнокопытного беса, приставленного к тебе, чтобы ты не возгордился, извлеки из плоти своей это длинное жало, пока не задохнулся в перегаре смрадного, тягчайшего греха, пока не подавился собственной блевотиной, ибо нет у твоей лодки ни весел, ни паруса, и бросает ее как щепку в волнующее житейское море — и лодка тебе давно мала, и море все безумнее. Бог дал тебе чудесный, неиссякаемый дар, но кому много дано — с того много и спросится. Как же ты можешь столь безрассудно растрачивать то, что только отчасти принадлежит тебе? Будешь в долговой яме!