На корабле полдень

Глава 11. Сержант дарит подарки

Август, 2622 г.

Лиловая Башня

Планета Глагол, система Шиватир

Палата на двоих была оборудована – нет, не по последнему слову медицинской науки, а где-то по предпоследнему.

Я знаю в этом толк – ведь бывал и ранен, и тяжело ранен, а в госпиталях всегда есть время поупражняться в приметливости...

Обе кровати стояли изножьями к двери. (Кожемякин как-то говорил, в Большом Муроме такое расположение называют "покойницким", по понятной, в общем-то, причине, но в Конкордии, по-видимому, такого суеверия не было.) А между кроватями громоздились медицинские комбайны, разной степени запыленности мониторы, столы с неряшливыми остатками недоеденных завтраков и какие-то подозрительные коробки с запретительными надписями на фарси.

Там же, посреди этого бедлама, восседал, так сказать, медбрат.

Мое "так сказать" не просто так. Меньше всего ладный, плечистый и породистый манихей с внешностью отлично питавшегося пехлевана (не тот ли это Сиаман, о любовных похождениях которого поведал Сержант?) походил на труженика медицинского конвейера.

Борода по грудь.

Густые немытые кудри.

Одежда в стиле "одинокий ковбой", не то чтобы совсем уж грязная, просто далекая от всякого намека на стерильность.

Измазанные грязью вибрамы на зеленой подошве – в таких удобно ходить по осыпям.

А на шее – красный шарф из набивного ситца, такие я видел на многих учениках Вохура, они незаменимы в условиях сильной пыльной бури...

Сержант поприветствовал медбрата на фарси и представил ему меня.

Я не включал переводчик – ведь в этом вроде не было пока необходимости. Моих приватных запасов фарси хватило, чтобы понять: меня назвали "искренним человеком", "желающим больным добра".

Медбрат просиял – как видно заждался, пока его кто-то сменит. Он уступил мне свое кресло и энергично засеменил к двери.

Я наконец-то смог не торопясь рассмотреть людей, которые-то, по сути, и привели меня сюда, в эту обитель прикладного свободомыслия..

Тот, что лежал слева от меня, был вызывающе молод, у него было некрасивое худое лицо хронического хорошиста и тощее длинное тело несостоявшегося легкоатлета.

Он глядел на меня немигающим полумертвым взглядом. Вся его фигура выражала болезненную безучастность.

"Это Засядько... Артем", – догадался я.

А второй, тот, что лежал справа, ему было на вид лет пятьдесят пять, мирно спал, густо облепленный датчиками. Пожалуй, он годился мне в отцы.

Лицо папаши было бледным, припухшим и осунувшимся. Я бы даже сказал, у этого лица не было выражения – даже выражения сонной безмятежности. Его руки, мускулистые и густо оволошенные, как у гориллы, бессильно лежали на белом одеяле. "Это наверняка Дидимов-Затонский", – догадался я, припоминая данные из своего планшета.

– Вы тут располагайтесь, Саша... Поговорите пока с Артемом, – Сержант жестом указал на молодого. – Характер у него плохой, но в душе парень добрый и совестливый... Через пару минут он должен прийти в себя, ему только что вкололи пробуждающее лекарство... А я к вам через двадцать минут вернусь. У меня будет к вам, Шура, еще один важный, но, к счастью для вас, совсем короткий разговор.

С этими словами Сержант загадочно улыбнулся. В ту минуту он, согнувшийся как будто в поклоне, походил на хитрована-визиря из исторического романа о простодушном древнем правителе Мириде, его обожала моя возлюбленная Исса...

– Если что, вон та кофемашина исправна. Опытным путем установлено, она делает отличный кофе-глясе... Особенно если сахар выставить на половинный.

Не успел я сделать глоток из бумажного стаканчика, как молодой генштабист по имени Артем Засядько пришел в себя.

Это выглядело странновато. Он не то чтобы "открыл глаза" – глаза у него были открыты всё это время. Просто в них вдруг появилось выражение нарождающейся осмысленности.

– Доброе утро, – сказал я.

– Доброе, – просипел он.

Затем потянулся. Приподнялся. Обеими руками взъерошил серый ежик у себя на голове.

Повернулся ко мне. Спустил с кровати на мохнатый коврик, к слову, далекий от всякой белоснежности, свои длинные ноги (на Засядько была больничная пижама с липучками на спине и аккуратными дырками для датчиков и катетеров, я в такой, конечно, леживал во дни иные).

– Так вы офицер! Боже мой, утро действительно доброе! Будем знакомы! – Он протянул мне прохладную руку.

Я охотно ответил на его полумертвое рукопожатие.

– Александр Пушкин. Гвардии старший лейтенант, истребитель, комэск второго гвардейского авиакрыла. Нахожусь здесь по заданию, связанному непосредственно с вами, товарищ капитан.

– Господи... Как же это здорово! Как здорово! В мой день рожденья! – Артем поглядел в потолок, словно надеялся увидеть прямо там свою натальную звезду.

– Что ж... Поздравляю! – сказал я.

Однако тема дня рожденья – неожиданно для меня – развития не получила.

– Как это здорово! Что старший лейтенант! Что комэск! Что родные ВКС... –бормотал Засядько, экстатически зажмурившись. Но потом, словно бы что-то вспомнив, стал вдруг серьезным и поглядел на меня очень требовательно. – Постойте, Александр Пушкин... А есть ли у вас жена?