На краю географии

— Ну, Варягу, положим, он передает, — сказал Саня, — но тоже крохи. А если кто на него орет, то нахаркает в суп, когда подает, а ведь не все после этого есть могут. Да и кормят-то, сам знаешь, раз в день через день. В таком холоде есть надо, а то совсем концы отдашь.

— Неужели же управы на него нет? — спросил я.

— А что с ним сделаешь? За него на всю катушку администрация срок намотает, это тебе не простой зэк.

— Ну как там Варяг? — спросил Миша.

— Приехал прокурор проверять условия содержания. Ну Варяг ему и говорит: «У нас, дескать, стены покрыты льдом. Или через пару месяцев мы все здесь подохнем, или нас увезут в больничку с туберкулезом». А прокурор говорит: «А что, вы тут курорт ищете?» Варяг ему и говорит: «Сосал бы ты…» Прокурор как заорет: «Сгноить вас здесь надо, мало вам». Ну Варяг говорит; «Ты там за решеткой храбрый. Ты войди сюда в камеру и скажи здесь. Войди, чего бояться, тебя же менты охраняют».

— А в бараки прокурор не заходил, — сказал Миша. — У нас вон тоже в дальних углах лед. Это возле печки-то жарко, а в том конце — холодище. Я, когда в лагерь пришел, спал обычно в конце, а сейчас, после карцера, не могу. Мерзну.

Санька снял бушлат и с наслаждением развалился на кровати.

— Вот ведь народ, ничему не учится, — философски сказал он. — Что думает Заруба? На что надеется? Сколько уже таких, как он, зарезали на свободе? Ведь не уйти ему, не уйти от расплаты. Он уже семь лет шнырем работает, и нет ни одного, побывавшего в БУРе, чтобы не имел на него зла. Там шелупень всякая — не страшно, да и то не знаешь, кто тебе при случае нож всадит. Но с Варягом-то шутки точно плохи. Куриные мозги, да и только.

* * *

В мастерской Святого Отца набилось человек пятнадцать, пришедших погреться со стройки. Был мороз градусов сорок, и печку, раскаленную докрасна, буквально облепили со всех сторон.

Максимыч, мужчина лет пятидесяти пяти, с глазами, добрыми и невинными, как у младенца, поучал меня:

— Ты с этой лагерной нечистью ни в какие дела не вступай. Обманут, сволочье, да еще ты же виноват будешь. Вот набились тут, а менты придут — всех выгонят. А я тут работаю, так и меня выгонят. Как ни есть, а не на улице.

— Ладно тебе, Максимыч, — сказал один из зэков. — Мы погреемся да выйдем. Невозможно все время на морозе-то.

— Хрен с вами, — сказал Максимыч, — я вас не ограничиваю, грейтесь, сколько угодно. Только лучше бы вас всех в этой печке сжечь — и вам, и остальным хорошо было бы.

— Это верно, — согласилось несколько голосов.

Голубые, по-детски невинные глаза Максимыча могли обмануть только такого неотесанного новичка, как я. Он сидел за убийство. Последний раз он освободился лет двадцать назад, так что и лагерную жизнь успел начисто забыть. Была у него семья, дети — два сына и дочь, — а сам он работал машинистом электровоза. Но оскорбили как-то его жену пьяные соседи, и Максимыч их предупредил, чтобы этого не повторялось. А те, хулиганье, три здоровых мужика, сказали ему: «Заткнись, а то раздавим, как клопа». Они оскорбили жену Максимыча еще раз. Тот встретил одного из них и сказал, что дело может кончиться плохо. Хулиган захохотал: вот сейчас они все придут к нему и посмотрят, как это будет. Максимыч сказал: если хоть волос упадет с его головы, им всем троим не жить на свете. Хулигану было смешно слушать такое от старичка с детскими голубыми глазами. Все трое вошли к нему, когда тот работал у себя в саду. Они разбили ему кастетом голову. Максимыч кинулся в сарай за лопатой, но ее не оказалось. Хулиганы настигли его, но он вырвался, и бросился на веранду, и там схватил длинный кухонный нож. Первому подоспевшему он всадил его в печень, второму — в сердце. У обоих смерть наступила мгновенно. Третий заорал от ужаса и побежал. Максимыч бросился за ним, но догнать, конечно, не мог. Прокурор потребовал для Максимыча расстрел. «Вы посмотрите, — говорил он, — это же профессиональный убийца. Он убивал безошибочно, наверняка». Суд вынес решение: пятнадцать лет лагерей строгого режима.

— Если б я не погнался за третьим, — рассказывал Максимыч, — я бы получил не более восьми. Но тут налицо месть, то есть низменные побуждения, а не самооборона. Впрочем, жребия не избежать: кто раз побывал в лагере, тот все равно вернется.

— Почему же, Максимыч? — спросил я. — Ведь жил же ты двадцать лет на свободе, как нормальный человек. У тебя-то нет ничего общего с остальными.

— Не-е-ет, — протянул Максимыч, — если бы я не сидел раньше, то и сейчас не сел бы. Уже человек попорченный, ничего с ним не сделать. Вопрос только, рано или поздно сядешь. Если бы я не сидел раньше, то и повел бы себя иначе; закричал бы, позвал на помощь, побежал бы в милицию, потом обратился бы в суд, ну, словом, сделал бы все как полагается. Я же поступил по-лагерному: за незаслуженную обиду — смерть. Да и третьему послал из лагеря, через тех, что освобождаются, записочку, что вот сбегу скоро и его прикончу. Так он сразу же свой дом продал и смылся оттуда, его сейчас согнем по всей матушке-России не найти.