На краю государевой земли

— Тьфу ты, срамоту-то развел! — нарочито сердито махнула Дарья рукой на Треньку. — Хоть бы девки постыдился, — бросила она недружелюбный взгляд на остячку.

— Что ты, Дарья! — воскликнул атаман. — Эта девка видела уже все! Вон — спытай Ивана! — весело подмигнул он Пущину, сбрасывая у двери с плеч на пол шубу.

Шагнув в избу, он словил Машу сильной короткопалой пятерней, звучно хлопнул ее по заднице и смачно рассмеялся.

Пущин косо глянул на него, проворчал: «Оставь девку. Вишь, слезу вышиб».

— Ничего, не убудет! — весело оскалился тот. — Поболе поплачет — помене…!

Он отпустил Машу, прошел в передний угол и сел на лавку за длинный стол, украшенный Федькиной резьбой, за которую Иван не раз уже давал тому подзатыльники. За ним прошли десятники.

Пущин сел с ними за стол, обвел их взглядом. Этих людей он знал много лет, знал, кто и чего стоит, с кем можно уверенно идти за ясаком в дальние волостки или усмирять инородцев. Знал он, что стрелецкий десятник Герасим, мужик хотя и трусоватый, в деле не подведет, стоять будет до конца в тревожные минуты. Его, по-видимому, оберегал инстинкт, как охранная грамота.

«Безголовый, даже заложить не сможет», — подумал он.

Тренька, тот храбрец, бесшабашен, порой до срамоты. Иной раз нарочно дурит. В беде, среди инородцев, или в тайге, не бросит, а вот тому же воеводе, при случае, заложит. Донесет, да еще выгадает себе на этом кой какую прибыль. С ним на государевых посылках надежно, только язык надо держать за зубами. Прежде чем брякнуть что-нибудь, особенно в сердцах, надо оглянуться — нет ли поблизости атамана, или какого-нибудь его послушника из казаков. А их он всегда имел. Ходят слухи, что он берет посулы[22] за прибор в казаки кого попало, принимает ясаком вешних и подчерненных соболишек. Известно, за добрый поминок, что выходит государевой казне в убыток. Умеет, стервец. И все сходит ему с рук. А оттого, что и воевода в том деле нечист…

«Ну да кто здесь не ворует?» — вяло мелькнуло у Пущина.

Казацкий десятник Иван Кайдалов только что вернулся из Кетска, где жил годовальщиком. Выглядел он усталым, осунулся, в глазах исчез прежний огонек, но появилось что-то новое. На лице, в общем-то мужественном, проступила аскеза монашеской смиренности.

— Ну что, Иван, оклемался? — сочувственно спросил Пущин его.

— Тунгусы замаяли, — ответил десятник. — Воевать ходили. В Кетске сургутских всего два десятка. Так Елизаров собрал остяков. Зырян прислали. Князцы Киргей и Урнук пошли с нами.

— Ну-у, так вас большая сила была!

— Да… Тунгусов побили. Языков поймали зело много. В дороге от ран все померли, почитай, у нас на руках.

Странным был этот десятник. Мужик недюжинных сил. Умен к тому же был, не по чину. И службу тянет как никто иной, отменно, как мул. В походе не упустит мелочи. Надеется только на себя. Сам проверяет караулы, когда стоят станом. В опасливом месте огородится тыном. И казаков гоняет окрест: выведать все, дабы не нарваться на засаду какого-нибудь князца, или пришедших из неведомых земель охочих пограбить государевых ясачных.

Вот эта удачливость Кайдалова и нравилась Пущину. Он стал подражать ему. И своим горбом познал, что это такое. Ломал он себя. Тяжко было, угнетало. Не по нему оказалась такая жизнь…

— Дарья, собери на стол, — попросил он жену, заметив, что гости заерзали на лавках и стали поглядывать по сторонам. — Васятка, подай бражку!

Маша поставила на стол ржаные лепешки, а Любаша пироги с брусникой. Дарья же подала мужикам большие деревянные кружки. А Васятка быстро юркнул за печь. Там что-то загрохотало, посыпалось.

— Осторожно! — крикнула Дарья. — Торбы завалишь!

Васятка вышел из-за печки, натужно кряхтя и прижимая к животу большую деревянную клягу, укутанную в изношенный ватный кафтан. Пошатываясь, он доковылял до голбца[23]. Ставя клягу, он не удержал ее, и она глухо стукнулась о лежак. Пробку вышибло, и в лицо ему плеснулась пенная брага с острым сивушным запахом.

— Рук нет, что ли! — сердито сказал Иван. — Маша, прими! Не то оставит без браги, вахлак!

Маша живо подскочила к мальцу и оттеснила его: «Пусти — я сама»…

Васятка отошел в сторонку, надул губы и сел на лавку вдали от всех.

Федька же точно прилип к столу. Он с малых лет тянулся к мужикам, которые приходили к отцу. И в то же время он обижался на них, что они не принимают в свой круг его, еще губошлепа, как обычно подтрунивали они над ним.

Дарья и Маша наполнили кружки пивом и проворно расставили их на столе.

Федька потянулся было рукой к одной из них, но Дарья шлепнула его по затылку и тихо прошипела: «Кыш-ш!»

И Федька нехотя спрятал руки под стол, с тоской глянув на мать, недовольный, что и она считает его тоже пацаном.

— Ну что, служилые, с возвращением! — поднял кружку Иван.

Гости степенно выпили, крякнули, вытерли широкими рукавами кафтанов бороды и захрустели пирогами.