Вот в ту пору-то, полтора десятка лет назад под Смоленском, князь Петр снова столкнулся вот с этим Яшкой Тухачевским. С ним-то он и сидит сейчас тут, в крохотной избенке, да к тому же у черта на куличках, и пьет горькую… Заметный он, этот боярский сын, хотя и не велик родом. А куда он тогда из-под Смоленска делся, князь Петр не знал, до сей поры не знает, и не хочет знать об этом. Скука залегла у него в сердце. Оживляется еще, когда вот дернет ее, горькой-то… Но что-то там, под Смоленском, этот боярский сын натворил со своим напарником, Михалкой Новосильцевым. Да так, что в осажденную крепость поляки провели подводы с хлебом для своего гарнизона. И крепость выстояла. А ведь еще бы немного и она пала бы… Говорят, напились они здорово, не в том месте острог поставили, и у них побили многих людей, а сами они бежали оттуда… Что там было дальше, князь Петр не знает. Государевым указом ему велено было отправляться воеводой в Вязьму: сменить там Гаврилу Пушкина. Сменил он его, а вторым воеводой к нему приписали Михалку Белосельского… Не прошло и года, как там появилась новая напасть. Теперь на Московию двинулся походом королевич Владислав. За шапкой Мономаха пошел, которую у него, якобы, отняли Романовы.
Черкасский и Бутурлин сразу, когда узнали о походе королевича, ушли из-под Смоленска, где их полки сидели в острожках в великой нужде и, голодая, ели кобылятину… Королевич взял Дорогобуж, и казаки и посадские стали переходить на его сторону. И князь Петр, опасаясь, что это докатится и до него, бежал из Вязьмы вместе с Белосельским в Москву. На дворе уже был ноябрь. Королевич занял Вязьму и зазимовал там с гетманом Ходкевичем, командовавшим его войском… Перезимовали они, а в начале лета выступили из Вязьмы и вскоре осадили Можайск. Взять же его с ходу королевичу не удалось. Осада затянулась. И чтобы помочь Можайску Пожарский перешел со своим полком из Калуги в Боровск, оттянув так на себя часть сил войска королевича. Борис Лыков воспользовался этим, в начале августа вывел из Можайска часть его гарнизона и отвел его в Москву. И к концу лета Москва оказалась набита ратниками, и не только из Можайска, но и из иных городов, занятых королевичем… Голодные, обозленные, без окладов, которые не могла им выплатить пустая государева казна, они устроили в городе смуту. А заводчиком ее оказался вот этот боярский сын, Яшка Тухачевский с Богдашкой Тургеневым. Там-то, в Москве, князь Петр опять столкнулся с ним и снова потерял его из вида. К тому времени ему было не до того. За то, что он бросил Вязьму, его сослали в Сибирь, в Туринский острог, а Белосельского еще дальше — на Тюмень… Через год из польского плена вернулся в Москву Филарет Романов, отец царя. И по случаю этой царской радости многих государевых непослушников помиловали, тоже, конечно, к их радости. Вернулся домой, в Москву, и князь Петр… Прошло немного более десяти лет, князя Петра послали на воеводство сюда, в Томск… И тут как тут снова этот боярский сын…
«Вон какими кренделями жизнь-то ходит!»…
Князь Петр обнял за плечи Тухачевского и громко забубнил ему на ухо:
— У Абака много людей, очень много. Аблайгирим привел еще черных калмыков… И надо побить Тарлавку на Чингизке-реке. Пока он сидит там один. Врозне-то бить легче! Понятно?..
— Да, понятно! — согласился Тухачевский с ним.
— Ты как: сотником ходил, аль головой? — опять спросил Пущин его.
— Сотником. У гетмана Жолкевского в войске. Еще 20 лет назад, — ответил Яков, внимательно глянул на него и понял, что это не произвело должного впечатления на старого сотника. — Ты слышал про такого?
Пущин поджал губы: мол, ему это ничего не говорит.
— Это коронный польский гетман, — стал объяснять Тухачевский, видя, что все в избушке стали прислушиваться. — Он разбил полки Дмитрия Шуйского, под Клушино, и ввел в Москву польское войско… Потом, через три года, я ходил полковым головой под Смоленск.
Заметив, как тряхнул лысеющей головой и подтянулся старый сотник при его последних словах, он продолжил дальше.
— В войске князя Дмитрия Черкасского… И тот послал меня на рубеж: острог ставить. Перекрыть путь литовским людям, что подвозили хлеб в крепость, своему гарнизону: голодно там было… Послал с Михаилом Новосильцевым.
— С Новосильцевым! — вырвалось у Пущина. — Он воеводил тут, с Волынским еще! Ишь, мир-то как тесен! Хм! — загорелся он глазами, озираясь кругом, помолодел лицом.
— Да, он рассказывал, — посмотрел Яков на Пронского и понял по его глазам, что он все знает про тот случай под Смоленском. Тогда под Смоленском Яков не задумывался о том, что произошло по его вине и Михаила Новосильцева. Его угнетало иное: там, на литовском рубеже, в тот ненастный день побили много его ратников, его товарищей. И он выл, пьяно матерился, глядя на горой наваленные трупы…
— Ты, Яков, поход веди скорым делом, — заговорил Пронский; ему, как воеводе, тоже надо было что-нибудь сказать в напутствие Тухачевскому. — Не то не управишься там со казаками. Вольничают тут здорово! Вот когда им дышать будет нечем — тогда дерутся зло.