На краю небытия. Философические повести и эссе

– Русский народ не собрание римских пап, существ непогрешимых. Получается, что вы цените народ за звание, за чин. За мужицкое звание – это ведь тоже звание. Ценить можно истину. Давно было спрошено: что есть истина? И истину нельзя утаивать ради мужицкого звания. Путь Христа к Истине шел через Голгофу. Поэтому и смел Он сказать, что Он Сам есть Истина и Путь.

Толстой хмурится:

– Да и что такое Христос? Но в народе сила и власть.

После обеда Аристархов, по-видимому, слышавший слова Чернышевского, говорит Толстому:

– Я ведь предупреждал вас, что это непростой человек. А он приобретает теперь большое влияние на юношество. Он опасный человек! Впрочем… – подумав, добавляет: – Даже Христос был опасен.

11

Аристархов продолжает свою тираду, но собеседник его сейчас уже не Толстой, а генерал Потапов, начальник штаба корпуса жандармов и управляющий Третьим отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии.

Аристархов:

– …Он опасен благодаря своему влиянию на юношество. Он лисица. Даже этот оригинал Лев Толстой, который не ценит никого, после статьи Чернышевского о нем стал говорить, что Чернышевский и умен, и горяч. В его устах это очень высокая похвала. То, что Чернышевский пишет в «Современнике», никак не соответствует его подлинным мыслям и намерениям. Они наловчились писать эзоповым языком. Сами наловчились и цензуру к своему противоестественному слогу приучили. Достигли того, что вещи отлично благонамеренные, но написанные слогом размашистым, весьма часто не проходят, а вещи противоестественные, написанные слогом, так сказать, вывороченным наизнанку, проходят весьма благополучно!

Потапов шутит:

– Что ж, для рассмотрения нигилистических сочинений определим цензора из нигилистов, разумеется, такого, который понимал бы нигилистические диалоги, но в сущности был бы человеком благонамеренным.

Александр Львович Потапов

Аристархов:

– Не заблуждайтесь. Болезнь запущена, пораженные органы исцелить уже нельзя. Их надо отсечь. Иначе яд их привьется всему организму.

– И какова же эта болезнь?

– Два учения, привившиеся нашему обществу. Материалистический фатализм, направленный к полнейшему искоренению всех начал нравственности, религии и закона. И коммунизм, прямо направленный к ниспровержению всех начал семейного, общественного и государственного устройства.

– Как же случилось, что пропаганда вредных учений могла зайти так далеко?

– Первый шаг они сделали, прикрывшись маской науки. «Бунты иногда не удаются, – говорит Чернышевский. – Есть другой, спокойнейший путь к разрешению общественных вопросов – путь ученого исследования». Вы слышите? «Бунты иногда не удаются!» Но, значит, они возможны! Хотя, в принципе, он их отрицает! Но это и опасно. В таком случае, знаете ли… Нет, он не бес. Но… бесы вокруг него.

– Вы знаете ближайших ему людей?

– Не всех. К сожалению, не всех. Офицеры Шелгунов и Обручев, литератор Михайлов, студент Утин.

– Не занимаются ли они также тайнопечатанием запрещенных книг и подметных воззваний и манифестов?

– Я уверен, что да! И эта подметная литература должна быть не что иное, как развитие, дополнение и полонение идей, замаскированных и недоговоренных в статьях нигилистских литературных органов.

– Мы чрезвычайно благодарны вам за вашу помощь. Мы видим, что вами движет святое стремление спасти Россию, спасти государя. Скажите, а не предполагаете ли вы, что у них есть сношения с лондонскими изгнанниками – Герценом и Огарёвым?

– Доподлинно мне не известно. Но «Колокол», по-моему, они читают. Я слышал, как они обсуждали одну статью оттуда.

– «Колокол» и государь-император почитывает. Вы поинтересуйтесь насчет сношений…

12

Длинная колонна возвращающихся войск тянется мимо окон редакции «Современника». В редакции толчея – корректоры, метранпаж из типографии, авторы, зашедшие по делу и просто так, на огонек, здесь же Некрасов, Панаева. Чернышевский в углу за конторкой правит верстку.

Разговор о новом императоре, о том, что Николай скончался, не выдержал Крымского поражения, мнил себя властелином Европы – и вдруг такой удар. Есть слух, что покончил жизнь самоубийством.

– Он был воплощением самодержавия, – говорит один из присутствующих. – Александр совсем другого склада человек.

– Еще бы! – подтверждает кто-то. – Василий Андреевич Жуковский был его воспитателем!

– Реформы, реформы близки!

Да, все ждут реформ. Отмены крепостного права, судебных реформ, ждут, более того, Конституции. Тверские помещики пишут новому государю петицию о необходимости дать стране Конституцию.

Чернышевский не принимает участия в дебатах, хотя взоры всех присутствующих то и дело обращаются к нему, как бы за одобрением – он здесь уже авторитет. Но он лишь посмеивается по своему обыкновению, и не понять: то ли он слушает, то ли говорит сам с собой. Когда страсти совсем накалились и восторги по поводу предстоящих реформ достигли какой-то черты, он тихо замечает (все, однако, тут же замолкают):