На краю небытия. Философические повести и эссе

– Все эти ожидаемые реформы – мишура, о которой не стоит и говорить. Вот если бы союзники взяли Кронштадт… Нет, Кронштадт мало. – Решительно вычеркивает что-то из корректурного листа. – …Если бы союзники взяли Петербург… Нет, и этого мало. – Снова вычеркивает. – Если бы они взяли Кронштадт, Петербург и Москву – тогда, пожалуй, у нас были бы реформы, о которых стоило бы говорить.

13

Петербург. Дом, где живут Чернышевские.

Донос агента:

– Вчера вечером в 8 часов пришли к нему какой-то военный, совершенно закутанный в шубу, и один статский, худощавый, со светло-русыми усами. Пробыв у него недолго, вместе с ним поехали на одном извозчике в шахматный клуб у Полицейского моста в доме Елисеева по Канаве. Там собралось вчера человек до ста, почти исключительно литераторов, ибо по прочтении наскоро имен, записавшихся у швейцара в книге, встретились следующие: граф Кушелёв-Безбородко, Лавров, Краевский, Панаев, Некрасов, оба Курочкина, Крестовский, Писарев, Писемский, Апухтин и другие. («Дело…», стр. 94)

Чернышевский играет в шахматы с одним из близких ему людей, Антоновичем, тоже сотрудником «Современника». Вокруг с десяток или более человек следят за игрой, но главным образом ведут весьма далекие от шахмат разговоры – литературные и политические.

Шах-клуб, как его тогда называли, для того и создан: под легальной и невинной вывеской собираются для обсуждения животрепещущих вопросов петербургские либералы и якобинцы. Сейчас около Чернышевского идет спор о только что появившейся в «Колоколе» статье Герцена, направленной против линии «Современника».

Самые горячие – Утин и Благосветлов.

Утин:

– Друзья, вот уже несколько лет мы в «Современнике» последовательно и неуклонно разоблачаем либеральные иллюзии, как в части общественно-политической и экономической, так и в части литературной. Либеральное прекраснопустозвонство так называемого «обличительного направления» расценивалось нами как серьезное препятствие на пути к действительному, а не мнимому освобождению народа! А что делает Герцен?

Имя произносится полушепотом, но все, разумеется, понимают, о ком речь.

– Вот тут я получил честное письмецо…

Вынимает из кармана листочек, подмигивает, все безусловно понимают, что это выписки из запрещенного герценовского «Колокола».

– Вот что мне пишут: «В последнее время в нашем журнале стало веять какой-то тлетворной струей, каким-то развратом мысли…» Вы слышите: «тлетворной струей», «развратом мысли»! И дальше – это уже прямо в нас: «Журналы, сделавшие себя пьедесталом из благородных негодований и чуть не ремесло из мрачных сочувствий страждущим, катаются со смеху над обличительной литературой…» Да, да, он пишет, что это редакторы «Современника»…

Антонович, отрываясь от шахматной доски:

– Да, Добролюбов был прав, когда порицал либеральную беллетристику, которая черпает силы для восстания в правительственных распоряжениях. Хороши наши передовые люди – успели пришибить в себе чутье, которым прежде чуяли призыв к революции! Сидят себе в Лондоне, ничего не понимают!

Благосветлов, журналист, демократ, один из наиболее решительных:

– Теперь у них на уме мирный прогресс при инициативе сверху.

Всеволод Костомаров, будущий провокатор, с плохо скрытой неприязнью к спорящим:

– Что ж тут удивительного: мы нападали на них, теперь они нападают на нас. Природа, гласит пословица, не терпит пустоты.

Добролюбов:

– Я лично не очень убит неблаговолением Герцена, но Николай Алексеевич, – показывает на Некрасова, сидящего в буфетной (около того свой кружок), – обеспокоен. Он считает, что это обстоятельство связывает нам руки, так как значение Герцена для лучшей части нашего общества очень важно. Он чуть ли не решается ехать в Лондон для объяснений.

Чернышевский, очевидно, внимательно прислушивается к тому, что говорит Добролюбов, и забывает сделать очередной ход.

– Николай Алексеевич сказал даже, что этакое дело может кончиться дуэлью. Этого я не понимаю и не одобряю, но необходимость объяснения сам чувствую и для этого готов был бы сам ехать.

Благосветлов:

– Эх, какой чепухой мы принуждены заниматься! К топору надо звать Русь, к топору! Ведь «Колокол» об этом пишет. Вы согласны, Николай Гаврилович?

Чернышевский:

– Ну уж нет! Это из Лондона легко делать! Каждый из нас маленький Наполеон или, лучше сказать, Батый. Но что же тогда произойдет с обществом, которое состоит сплошь из Батыев? Во всё вносится тогда идея произвола. В каждом кружке, в каждом деле свой Батый. А под Батыем баскаки, а под баскаками… Вам мат, сударь.

Александр Иванович Герцен

Выходит. Несколько человек провожают его до гардеробной. Сцена ухода и одевания идет без звука, под доклад филера: