На краю одиночества

- Я не дитя, - Алексашка оттопырил губу, играя обиду. – Я почетный орденоносец, надежда империи о опора трона…

Анна с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться.

Опора…

- Веселитесь? - Елена спускалась по лестнице, шла она медленно, и в этой медлительности Анне виделась игра, как и во всем остальном.

Темное платье простого строгого кроя, которое нисколько не спасал белый кружевной воротничок. Напротив, он будто бы подчеркивал и какой-то унылый мутный цвет – и не черный, и не коричневый, бурый, что болотная вода, и бледность Елены. Четки оплели ее запястья, связали пальцы, повисли, прячась в складках длинной, в пол, юбки.

- Что ж… - бледные щеки.

И бледные же губы. Слишком бледные, чтобы поверить. Им и теням под глазами. Волосы зачесаны гладко, но в них прячутся белые жемчужины булавочных головок.

- В веселье нет греха…

- А в чем есть? – Земляной дернул цепь, и показалось, он готов сорвать ее, сбросить, избавляясь и от тяжести золота, и от ордена, и от высокого звания чьей-то там опоры.

- Вы знаете, - шепотом произнесла Елена. – Но я буду молится за ваши души… Господь любит всех своих детей.

Даниловский почему-то смутился.

Анне казалось, что мужчина этот вовсе не способен испытывать обыкновенные человеческие чувства, а он, надо же, смутился.

Отвернулся.

Отступил как-то чересчур уж поспешно, будто желая скрыться в тени.

- И он готов принять любого в свои объятья, - продолжила Елена, повернувшись боком. Она не смотрела ни на кого, и все же…

Анна взяла мужа под руку.

Ей можно.

В конце концов, у нее вон и кольцо имеется подтверждением серьезности намерений.

- Главное, покаяться…

- Шла бы ты к себе, - проворчал Земляной, сбив с лацкана невидимую пылинку. – И там молись, если уж так охота…

- Я буду молиться, - Елена сцепила руки и, подняв, поднесла к губам. Она коснулась распятья осторожно, бережно даже. – Что еще остается бедной вдове, которую заперли в этом чудовищном доме?

- Не знаю, - Земляной пританцовывал. – Можешь, носки заштопать. Или там пыль протереть. Салфетки опять же…

А вот теперь Елена разозлилась. Ярость вспыхнула в глазах. И угасла. Спряталась.

Слишком уж быстро спряталась.

Стало быть… нельзя относиться к людям предвзято, но что-то Анне подсказывало, что Елене не впервой играть с чувствами.

- …помнится, моя бабушка… она салфетки очень вязать любила. Сядет и ковыряется, ковыряется. Говорила, что очень успокаивает. Главное было под руку не лезть, а то если сбивалась, могла и крючком запустить… так что салфетки очень рекомендую.

Красные пятна на щеках проступили и сквозь слой пудры.

Елена развернулась.

- Зачем ты так? – тихо произнес Глеб, провожая сестру взглядом. Его Анне было жаль. Немного. И себя тоже, потому как подсказывало что-то, что избавиться от Елены, ее участия в жизни брата, будет не так уж просто. А терпеть рядом ядовитую женщину – куда уж там безобидным растениям, - она не собиралась.

- А зачем ты позволяешь ей садиться себе на шею? Еще и одеялко подстелить готов, чтоб сиделось удобней… что? Думаешь, я не знаю, сколько ты за последнюю неделю чеков выписал? Кстати, не задавался вопросом, куда они уходят?

- Это мои деньги.

- Твои, - легко согласился Земляной. – А будет мало, я и своих отсыплю… только ей всегда будет мало. Я эту породу знаю. Играет в несчастную вдовушку, чтоб пожальче было, а на деле… Глеб, мне иногда охота взять чего потяжелей да тебе по макушке хряснуть. Глядишь, мозги и встанут на место. Скажи, деда?

- Не встанут, - Дед облачился в черное.

Черное тоже бывает разным. Глубокий, тяжелый цвет, который казался неоднородным. То проступал вдруг зеленью, то сменялась та оттенками лилового, чтобы исчезнуть вовсе.

Будто сама тьма…

- У тебя ж не встали, хотя головушке твоей доставалось изрядно. И большею частью по собственной дури. Что до девицы этой, то, послушай совета, Глебушка, отправь ты ее.

- Куда?

- Не важно, лишь бы подальше. Определи содержание. А главное, завещание составь, чтоб честь по чести, и доведи до нее, что в случае смертушки твоей содержание это урезано будет…

- Вы что…

Анна погладила мужа по руке, успокаивая.

Не согласится.

Не позволит ни отослать, ни откупиться, пытаясь загладить ту свою, призрачную вину. И хуже всего, что Елена это прекрасно понимает.

- Ничего, - дед оперся на трость, которая выглядела вызывающе обыкновенной, такая больше крестьянину подойдет, нежели князю. – После поговорим, авось и услышишь… нехорошо опаздывать. А вот зверя твоего, девонька, оставить придется.

- Нет, - ответил Глеб. – Без защиты…

- Сам понимаешь, протокол… все ж Его императорское Высочество прибывают, так что со зверем нас и на порог не пустят. Ее не пустят, потому как правила – они на то и правила, чтоб блюсти.

Анна коснулась теплой чешуи. Оставить Аргуса?

Пойти одной?

Нет, нет и нет… она согласилась, да, но… не на то, чтобы одной.

- Не спорьте, - Дед переложил трость в левую руку. – А ты, зверюга, домой иди… и сиди там тихонько.

Аргус зевнул и отвернулся.