На краю света

— Нет, но почему же Стремоухова-то на кухню? — недовольно опять проговорил Шорохов. — Все-таки товарищ, какой ни какой, а специалист… Как-то чудно Наумыч рассуждает. — Он неодобрительно посмотрел на сияющего Желтобрюха, дернул плечами. — Ты-то чего в каюрском деле смыслишь? Ведь не смыслишь же ни бельмеса. Тебе самое подходящее дело посуду мыть. А он уж обрадовался: вторым каюром.

— Ну, я тоже не судомойка, — со смехом ответил Желтобрюх. — Я тоже специалист — борт-механик. Да ничего — мыл, пускай вот он теперь помоет.

— Будет трепаться-то, — сказал Сморж, — специалист! Все мы вроде тебя специалисты. Вот Стремоухов — так это по-настоящему человек ученый: и по английскому может и по французскому… Такого человека — и вдруг на кухню пихать… Что он — мальчишка, что ли? За правду страдает, вот и все.

— Ну, и пускай пострадает на кухне, — смеясь проговорил Гриша Быстров и засвистел в свисток с горошиной.

— Верно, верно, — подхватил Вася Гуткин, — нечего тут богадельню устраивать. Все работают, как лошади какие, один только Стремоухов барином живет. Если не может в санную итти, — ноги там у него что-то болят, — пускай хоть на кухне работает, Арсентьича английскому учит.

— Нет, но почему же именно Борьку каюром? — не унимался Шорохов. — Что Борька понимает? Назначили бы кого-нибудь другого.

— Ну, а кого же? — лениво проговорил Боря Линев. — Тебя, что ли? Или Сморжа? Больше-то ведь некого? Некого. Ну и об чем разговаривать? Давайте лучше «То не ветер ветку клонит» споем.

Шорохов покрутил головой, что-то пробормотал себе под нос и быстро пошел к старому дому, из невидимых труб которого, как длинные огненные волосы, летели искры.

— К Наумычу пошел — отговаривать, — испуганно сказал Желтобрюх. — Ну что я ему такое сделал, что он на меня взъелся? В Москве ходил за мной, упрашивал — поедем, поедем, будем вместе летать, ты мне самый подходящий механик, а вот теперь прямо проходу не дает — и ест и ест, и пилит и пилит. Прямо житья нет от него.

Желтобрюх жалостливо шмыгнул носом, с тоской осмотрел всех нас, ожидая поддержки.

— Он думает — мне легко было: ехал механиком, а попал в судомойки?

Голос Желтобрюха дрогнул от обиды.

— Да ладно тебе, — миролюбиво сказал Вася Гуткин, — ничего он Наумыча не уговорит. Не бойся ты, пожалуйста. Наумыча, тоже, не так-то просто уговорить. Если сказал — каюром, значит — каюром. А на Шорохова ты не обращай внимания. Такой уж у него, значит, характер — не может, значит, человек, чтобы кого-нибудь не пилить. Такие люди есть, я знаю, у меня у самого дядя такой же. Прямо деревянная пила.

— Верно, есть такие, — подтвердил из темноты и Романтиков. — У меня вот теща тоже такая.

Мне стало очень жалко Желтобрюха. Я вспомнил, каким веселым парнем он ехал сюда на зимовку, представил, как он, наверное, мечтал об интересных приключениях, об интересной работе, как ему действительно трудно и тяжело было целыми днями возиться на кухне с грязной посудой, с картошкой, с плитой.

— Вот что, товарищи, — сказал я. — Если Желтобрюха переводят в каюры, значит, он действительно заслужил это. А помните, какой у нас был уговор? Когда Желтобрюх покажет себя взрослым мужчиной, настоящим полярником, мы обещали торжественно его обрить. Я думаю, что теперь для этого самое подходящее время.

— Правильно! Правильно! — закричали кругом. — Брить Желтобрюха!

— Под музыку! — прокричал Ромашников. — В кают-компании!

В этот вечер ужин подавал уже Стремоухов. Ни на кого не глядя, он молча швырнул на столы блюда с тушеным мясом и, шаркая ногами, пошел к выходной двери.

— Что, Степан Александрович, — громко сказал Сморж, искоса посмотрев на Наумыча, — никак новую ученую должность получили? Вот она, правда-то, до чего доводит. Вот как нынче ученым-то быть. — Сморж покачал головой и ухмыльнулся. — Хорошо, что я мореходку-то не кончил, а то и меня, наверное, на кухню бы запихали… Потеха, прямо.

— Какая же потеха? — насмешливо откликнулся Шорохов. — Использование специалистов по назначению! Раз ученый охотовед, — значит, на кухню. Что же тут долго думать?

— Я не намерен каждому зимовщику давать отчет в своих поступках, — вдруг резко сказал Наумыч.

Шорохов со звоном бросил ложку на стол.

— Не каждому зимовщику, а надо было людей спросить. Я Борьку знаю как миленького. И Стремоухова мы все знаем.

— Все знаем, что лодырь, — спокойно вставил Боря Линев.

— Не лодырь, — закричал Шорохов, — а специалист И потом — почему демократия не соблюдается? Все-таки, как ни как, а у нас профком существует. Почему его не спросили? Этак, может, и меня завтра свиней чистить пошлют?

— Если заслужишь — так и свиней пойдешь чистить, хоть ты и председатель профкома, — сказал Наумыч и посмотрел Шорохову прямо в глаза. — А насчет демократии не будем разговаривать. Здесь зимовка, а не новгородское вече.

— Чем же это Стремоухов заслужил? — опять вмешался Сморж. — Что ноги больные? Что ноги ему вылечить не смогли? За это на кухню?

— Хорошо, хорошо, — махнул на него рукой Наумыч. — Все, что тебе надо будет знать, — ты узнаешь. Не расстраивайся, пожалуйста.

Сморж покачал головой и еще раз сказал: