На краю света

Начался спуск в бухту. Редкозубов налег на хвост самолета, костыль, тормозя ход, начал пропахивать в снегу глубокую борозду. И мы тоже, упираясь в снег ногами, изо всех сил сдерживали тяжелую машину, чтобы она плавно и тихо сошла на лед бухты.

Шорохов бегал вокруг самолета и умоляюще приговаривал:

— Пожалуйста, товарищи, полегонечку. Легче, легче, пожалуйста. Я вас очень прошу.

— Вот это другой разговор, — засмеялся Вася Гуткин. — Так-то дело верней будет.

Наконец самолет спустили в бухту. Снег здесь лежал такой ровный, твердый и гладкий, что лучшего аэродрома и желать было нечего.

Подталкивая самолет, мы отвели его подальше от берега, развернули и поставили носом против ветра.

Погода, как и предсказывал Ромашников, улучшилась, небо расчистилось, стало совсем светло.

И собаки и люди столпились вокруг самолета, с нетерпением ожидая, что же будет дальше.

Вдруг через толпу протиснулся к самолету Наумыч. Он тронул за плечо Шорохова, который возился у левой лыжи самолета, и тихо спросил:

— А ты сегодня завтракал?

Шорохов даже не поднял головы.

— Какой тут еще завтрак? С шести часов ковыряемся.

— Вот и скверно, что не завтракал, — укоризненно проговорил Наумыч, — придется тогда сейчас сходить покушать.

— Действительно, — с раздражением отозвался Шорохов, завинчивая какую-то гайку. — Самое теперь время кофий распивать. — Он выпрямился и крикнул Редкозубову:

— Чехлы с мотора долой!

— Погоди, — опять спокойно и тихо сказал Наумыч, — Григорий Афанасич, погоди минутку. Сходи-ка сначала, пожуй чего-нибудь.

Шорохов даже отшатнулся от Наумыча.

— Ты что, смеяться вздумал? — хрипло спросил он. — Механик мотор заводит, а я пойду прохлаждаться? Что ты? Еще новую моду выдумал!

Он надел кожаные перчатки с раструбами, сердито отстранил рукой Наумыча и поставил ногу на крыло самолета, собираясь подняться в машину. Но Наумыч положил свою огромную лапу в косматой рукавице на его колено и твердым голосом сказал:

— Григорий Афанасич, еще раз говорю тебе — сходи, позавтракай.

— Да что я, мальчик, что ли, в конце концов? — закричал Шорохов, краснея от злости. — Я сам знаю, что мне делать.

— Прошу мне не указывать. Сам, пожалуйста, завтракай, если тебе охота. Пусти!

Он сбросил со своего колена Наумычеву руку и взялся за растяжки.

— Летчик Шорохов, — сквозь зубы, медленно проговорил Наумыч, снова кладя свою лапу на шороховское колено, — я приказываю вам немедленно отправиться в кают-компанию и позавтракать. Прошу вас не забывать, что я начальник зимовки. Полета не будет до тех пор, пока вы не покушаете. Товарищ, Редкозубов! — крикнул он через наши головы. — Наденьте чехлы, чтобы не стыл мотор. Товарищ Шорохов сейчас сходит позавтракать..

Они стояли друг против друга — Шорохов маленький, заросший щетиной, с красным злым лицом, на котором мелко подрыгивал левый глаз, и огромный, румяный Наумыч, нахмуренный, сосредоточенный, спокойный.

— Ты не имеешь права, — глухо, едва сдерживаясь, сказал Шорохов, — ты не имеешь права. Это мое личное дело. Хочу ем, хочу не ем. Какое ты имеешь право соваться? Кто я тебе — сын, брат, сват, что ты мне приказываешь есть или не есть? Новая мода!

— Пойми ты, глупый ты человек, — спокойно проговорил Наумыч, — что я как раз имею это право. И потом — какое же это личное дело? Летчик, который мне подчинен, — Наумыч сделал паузу, — подчиненный мне летчик почти не спал накануне полета всю ночь, ничего не жрал целые сутки и собирается в ответственнейший полет в таком состоянии, что у него вот на морде даже тик от нервного переутомления. Что это, по-твоему, личное дело летчика? Ты же не на лыжах собираешься кататься, чудак ты человек. Ну, скоренько, сбегай, выпей там чего-нибудь, пожуй, а мы тут тебя подождем.

— Я не пойду, — упрямо сказал Шорохов. — Вот не пойду — и все. Я не маленький. Надоели мне твои приказания — сегодня одно, завтра другое.

— Так что же, товарищи, — крикнул Редкозубов, появляясь из-за крыла, — снимать, что ли, чехлы, или нет?

— Я, кажется, русским языком сказал, что не снимать, — ответил Наумыч. — Полетов сегодня не будет.

Шорохов сорвал перчатки и швырнул их на снег.

— Хорошо, — сказал он. — Отлично. Пусть сегодня будет по-твоему. Но когда-нибудь и по-моему будет.

Он круто повернулся, мы расступились, и Шорохов, ни на кого не взглянув, быстро пошел к старому дому.

— Гриша, — сказал Наумыч, обращаясь к Быстрову, — сбегай-ка, скажи Арсентьичу, чтобы дал ему кусок мяса получше и какао. Ну, сыру там, конечно, колбасы, — чего спросит. Да чтобы поживее. Пусть не ковыряется.

Гриша побежал следом за Шороховым, а мы расселись, кто на лыжах самолета, кто на хвосте, а Кто и прямо на снегу.

— Вот еще новая хвороба, — проворчал Наумыч, — следи вот теперь — кто ел, а кто не ел. Как птенчики все равно какие.

Он уселся на снег, хорошенько подоткнул под себя шубу, осмотрел всех нас и, улыбнувшись, сказал:

— Ну, что же, хлопцы, треба спиваты. А, ну, запевай — какую-нибудь поинтересней.