На краю света

Теперь, когда начинались полеты, мы, метеорологи, следили за погодой с особенным вниманием, с особенной тщательностью. Каждый день мы давали Наумычу и Шорохову утром, в обед и вечером подробные бюллетени погоды.

И вот, наконец, утром 17 февраля Романтиков, который был в этот день дежурным метеорологом, передавая за завтраком Наумычу и Шорохову очередной бюллетень, важно провозгласил на всю кают-компанию:

— Сегодня в первой половине дня ожидается устойчивая ясная погода. За вторую половину ручаться не могу. В двенадцать часов дам второй бюллетень.

— Значит, что же, можно летать? — с живостью спросил Шорохов.

Ромашников пожал плечами, задумчиво побарабанил пальцами по столу.

— В первой половине дня все же летать я не советовал бы. Рекомендовал бы подождать двенадцатичасового прогноза. Тогда будет уж окончательно ясна вся картина. Думаю, что благоразумнее подождать.

— Ну, а нам ждать нечего, — весело проговорил Боря Линев. — У нас полеты на собачьем моторе. После завтрака айда, Желтик, запрягать! Погоняем по бухте, а завтра можно уж будет и вылазку устроить. Верно, Наумыч?

— Ну, что ж, пожалуй, и можно будет, если Ромаша погоду устроит, — сказал Наумыч. — Устройте, Ромаша, хорошую погоду, что вам стоит?

Шорохов торопливо допил чай, сунул в карман кусок хлеба и показал Редкозубову головой на дверь.

Редкозубов набил трубку, закурил и поднялся из-за стола. Они уже направились было к выходной двери, когда Наумыч окликнул Шорохова:

— Григорий Афанасич, ты как же, значит, думаешь сегодня? Будешь летать, или нет? Сказал бы чего-нибудь.

— А чего мне думать, — нехотя ответил Шорохов через плечо. — Мне думать нечего, посмотрим там, как будут дела итти. Может, и полетим.

— Так вот ты, пожалуйста, имей в виду, что без моего разрешения не вылетать. Я все время буду здесь, в старом доме.

— Ладно, — нехотя сказал Шорохов и вышел в коридор.

После завтрака дом опустел. Каюры отправились запрягать собак, Савранский ушел в мастерскую пробовать походную печку, Гриша Быстров побежал ставить столбы электропроводки, поваленные штормом. Сморж и Стремоухов собрались ехать с нартой за льдом для кухни.

Из упрямства ли, или еще почему, но только после того, как Стремоухов был назначен на кухню, Сморж всячески стал выказывать ему свою любовь и уважение. До сих пор он звал Стремоухова просто Степаном и говорил ему «ты». А теперь он величал его не иначе, как Степан Александрович, и перешел с ним на «вы».

Сегодня он сам вызвался поехать с ним за льдом, и они громко хохотали, одеваясь в коридоре.

— Метафизики-геофизики, — громко, на весь дом, говорил Стремоухов, а Сморж хохотал, захлебываясь и давясь кашлем.

Они вышли в сени, хлопнув дверью, и в доме воцарилась тишина.

Я и Наумыч сидели в амбулатории. Наумыч протер спиртом стол, разостлал чистую клеенку, вытащил из шкафа с лекарствами какие-то стеклянные банки с притертыми пробками и маленькие аптекарские весы с роговыми чашечками на зеленых крученых шнурочках.

Не спеша, благоговейно Наумыч принялся развешивать на весах порошки, хмурился, сопел, шевелил губами.

Я резал ножницами чистую бумагу на продолговатые маленькие кусочки. На середину каждой бумажки Наумыч насыпал белого, как сахарная пудра, порошка, а я заделывал по-аптечному маленькие бумажные конвертики.

— Потом все порошки завернем в резиновый пузырь, чтобы они не подмокли, — говорил Наумыч, доставая роговым совочком из банки какую-то желтоватую муку.

Отвесив порошки, он закрыл притертыми пробками все банки и пыхтя снова полез в шкаф.

— Иоду надо бы им налить побольше. Пузырька вот только подходящего нет. Хорошо бы пузырек от одеколона, да где же его возьмешь?

— А вы бы спросили у ребят, — может, у кого-нибудь и найдется, — сказал я.

— Да я уж спрашивал, ни у кого нет, — прогудел Наумыч, залезая до пояса в шкаф и громыхая какими-то бутылками, пузырьками, склянками.

— У Шорохова спросили бы, — от него, как от барышни, одеколоном каждое утро так и несет.

— Спрашивал и у Шорохова, — говорит, что нет. Я у него еще три месяца назад спрашивал. Для бритья. Не могу без одеколона бриться. «Нету, — говорит, — ни капли. С удовольствием бы, — говорит, — дал, да нет».

Наумыч вылез из шкафа, держа в каждой руке по пучку пузырьков, и сосредоточенно стал рассматривать их на свет, открывать пробки, задумчиво нюхать.

Вдруг хлопнула входная дверь, послышались торопливые шаркающие шажки, стук бамбукового посоха, и задыхающийся голос Лени Соболева прокричал:

— Лаврентий! Лаврентий! Скорей беги, тащи к ангару метеорограф. Ну, поскорей же, Веня, он уже самолет выводит.

Наумыч поставил на стол свои пузырьки, круглыми от изумления глазами посмотрел на меня и, топая так, что зазвенела вся его аптека, выскочил в коридор.

Я вышел следом за ним. Дверь в комнату аэрологов была раскрыта. Каплин сидел на кровати и, кряхтя и вздыхая, перематывал портянки. Леня Соболев, стоя спиной к двери, трясущимися руками поспешно разбирал на столе какие-то бумаги и не поворачиваясь говорил Наумычу, который, широко расставив ноги, стоял среди комнаты: