На краю света

Вася вскочил, бросился к приемнику, сделал над ним какие-то сумасшедшие пассы руками, точно хотел его заколдовать, потом зачем-то рванул обратную связь, — и репродуктор взвыл, заревел, засвистел. Тогда Вася совсем выключил линию, потом снова включил, схватил наушники и замер над приемником.

Кто же следующий? Кого вызовут после Васи? Две пары наушников лежат на столе, и каждый поглядывает на наушники, прицеливается, как бы побыстрее схватить их, если вдруг, вот сейчас, раздастся твоя фамилия.

— Вызываем зимовщика Быстрова! Товарищ Быстров, с вами будет говорить ваша мать.

Гриша хватает наушники, но шнур спутался клубком и не достает до Гришиной головы. Гриша рвет и тянет шнур, все кидаются ему помогать, но он машет рукой и, вытянув шею, как жираффа, кое-как напяливает на голову блестящую гнутую пластинку да так и остается стоять, нагнувшись над столом, точно привязанный за уши к штепселю.

Тем временем несколько рук проворно и бесшумно распутывают шнур, он становится длиннее, и Гриша понемногу выпрямляется над столом, а потом медленно садится на стул и слушает, обхватив голову руками.

— Вызываем зимовщика Безбородова. У микрофона ваша мать, Валентина Федоровна. Сейчас она будет говорить с вами, товарищ Безбородов.

Дрожащими руками я хватаю наушники. На голове у меня шапка, но я позабыл об этом и яростно напяливаю наушники на шапку. Кто-то срывает шапку с моей головы. Наверное, у меня очень смешное лицо, потому что все вокруг улыбаются и качают головами, а Леня Соболев даже начинает хохотать, уткнувшись в плечо Стучинского.

— Здравствуй, дорогой мой сыночек Сереженька, — уже раздается в наушниках слабый, далекий голос. — Как-то ты там живешь, в своей Арктике? Страшно-то как, поди, господи, твоя воля! Уж ты, Сереженька, пожалуйста, там не отчаянничай, не уходи далеко от дома-то, а то кой грех, заплутаешься, и замерзнуть ведь можно в такой страшной стуже. Ведь у вас, поди, морозы-то какие страшенные, вьюги, поди, завывают и ни живой души кругом.

Голос становится слышнее. Видно, мама освоилась у микрофона и теперь говорит совсем так, как если бы я сидел рядом с нею:

— Вот ведь и старик хотел тоже притти. Вчера с вечера начал собираться. «Пойду, говорит, — надо мне, говорит, кое-что Сережке сказать». Да ведь вот какая походня. Сходил сегодня на Кондратьевский за керосином, дровец потом поколол, за хлебом сбегал и к вечеру совсем раскурышился. Ветхие мы со стариком стали, плохие. Уж ты нас, пожалуйста, пожалей, хоть на медведей-то там не бросайся. Бог с ними, с медведями, а то задерут еще, вот и приедешь домой калекой. Пиши нам почаще радиотелеграммы и опиши, пожалуйста, какая у вас природа, какие звери и птицы водятся и что растет из трав и деревьев. Старик-то все хочет какую-нибудь книжку про Землю Франца почитать, да куда ни ткнется — везде ему говорят, что книжек таких нет и узнать нам про ваш остров негде и не у кого. Ну, до свиданья, дорогой сыночек. Пиши нам почаще, береги себя, приезжай живой и здоровый.

На секунду воцаряется тишина. Несколько рук тянутся к свободной паре наушников. Может быть, со мной уже больше никто говорить не будет, и сейчас вызовут кого-нибудь другого? Каждому, наверное, хочется, чтобы вызвали именно его. Все пристально на меня смотрят, точно это зависит от меня, а я сам с надеждой посматриваю на репродуктор, висящий под потолком комнаты. Что же, мол, ты молчишь? Говори же чего-нибудь.

И я даже вздрагиваю от неожиданности, когда прямо мне в уши с треском врывается оглушительный бас:

— Товарищ Безбородов. У микрофона ваша жена. Слушайте, товарищ Безбородов.

И уже другой, знакомый и чуточку запыхавшийся, — наверное, от волнения, — голос говорит мне:

— Здравствуй, Сережка. Это я — Лена.

Просто удивительно, как чисто и ясно доходит до меня голос! Как будто бы нас разделяют не тысячи километров, а два ленинградских квартала. Как будто бы это обыкновенный телефонный разговор, и вот сейчас, прикрыв рукой трубку, я скажу: «Да, да, слушаю».

Но сказать я ничего не могу.

Я могу только слушать и кивать головой, улыбаться, и пожимать плечами, и мучительно морщиться, когда голос вдруг начинает слабеть, затухать, точно он уходит под воду. Наверно, Вася Гуткин в это время кидается в своей лаборатории к приемнику, крутит и вертит рычаги и катушки, — и вот уже голос снова крепнет, очищается, яснеет.

— Я пришла вместе с Козликом. Он теперь ходит в немецкую группу и, наверное, скажет тебе что-нибудь по-немецки. Он до сих пор не может забыть, как на вокзале к вам в вагон сажали через окно Байкала, и все хвастает ребятам в нашей квартире: «А мой папа повез на Землю Францифа-Иосифа вот такую черную лайку». И показывает, какой величины была лайка — в два раза длиннее, чем пианино. Сейчас он будет с тобой говорить.

Моему сыну четыре года. Настоящее его имя Роальд. В очаге его зовут — Алик, а дома называют просто Козликом. Голосишко у него тоненький, будто у комарика. Холодно, наверное, такому тоненькому голосочку лететь по воздуху от Ленинграда до Земли Франца-Иосифа.