На краю света

А они, кажется, никогда не наговорятся. Одна только Ирина Дмитриевна говорит целый час. Потом какая-то девочка невнятно и долго читает немецкое стихотворение про елочку, потом снова женский голос обстоятельно рассказывает про удачный обмен двух комнат во втором этаже на три комнаты в пятом, потом какой-то старик передает целый воз поклонов и приветов, потом снова женщина, снова ребенок.

И так без конца..

Обиженные и злые, мы молча слушаем чужие разговоры, рассказы о чужой жизни, чужие приветы, чужие просьбы.

Но вот наконец репродуктор на минуту смолкает.

Ну, теперь, может быть, нас. Наверное даже нас, — мы ведь все-таки обсерватория, да еще самая северная на всем земном шаре!

Мы усаживаемся поудобнее, многозначительно переглядываемся друг с другом, перешептываемся.

— Нас! Наверное нас! Тише, тише!

И вдруг опять тот же ровный, громкий голос:

— Вызываем зимовщиков полярной станции Югорский Шар! Югорский Шар, слушайте!

Наумыч даже подпрыгнул на стуле и со злостью хлопнул ладонью по столу.

— Чорт его изломай совсем, нехай он сдохнет, этот Югорский Шар!

— Почему не нас? Безобразие! — вскакивая с пола, закричал Желтобрюх.

Все зашумели, задвигались, заговорили, размахивая руками и с ненавистью глядя на репродуктор.

— Это чорт знает, что такое! — брызгая слюной, кричал Романтиков. — Какую-то станциюшку второго разряда вызывают, а обсерватория должна ждать. Просто безобразие и больше ничего! Вот пожаловаться на них, тогда будут знать!

— Нет, правда, что же это такое, в самом деле? — горячился Гриша Быстров. — У нас самая большая зимовка, и вдруг — нате вам! Может быть, они нас совсем в последнюю очередь вызовут? Этого еще только не хватало!

Снова прибежал из своей лаборатории Вася Гуткин. От злости он весь покраснел.

— Что же это, Наумыч, за свинство? — закричал он, срывая с головы шапку. — Это все Остальцев подстроил, начальник Юшаровский! У него в Ленинграде все друзья-приятели. Вот он, наверное, и подстроил!

В красном уголке стало шумно, все сразу загалдели, перебивая и не слушая друг друга. Задымили трубки и папиросы.

А репродуктор все говорил и говорил разными голосами — то стариковским, то детским, то веселым, то грустным, то мужским, то женским. Далекие невидимки рассказывали о своих заботах и делах, расспрашивали своих, тоже невидимых, мужей, сыновей, братьев и отцов об их жизни на зимовке, жаловались на грусть-тоску и просили непременно привезти песцовую шкурку, живого медвежонка или моржовый клык.

Вот старушка. Наверное, чистюля и хлопотунья. Говорит она быстро-быстро, но деловито и обстоятельно. Наверное, в черном платье, отделанном широкой шелковой тесьмой, с черной бархаткой на шее.

— И еще к тебе просьба, милый мой сыночек Васенька, — вразумительно говорит старушка, — настреляй мне, пожалуйста, гагар на воротник и манжетки к черному моему пальто. Всего понадобится чистого пера не больше как граммов четыреста. Гагачье перо легкое — его на фунт много идет. Настреляй, Василечек, ощипли и хорошенько просуши перо на ветру, чтобы, не дай то бог, не заклекло..

А вот молодая женщина. Голос у нее какой-то ломкий, дрожащий. Она очень волнуется: говорит с паузами, сбивается, громко глотает слюну. Прямо как будто видишь ее испуганное лицо, в руках она, наверное, все время теребит сумочку и то и дело заглядывает в бумажку, на которой записано все, что ей нужно сказать.

Потом говорит бравый парень. Видимо, он любуется собой, после каждой фразы добавляет: «ну-с, вот», или: «тэк-с». Он небрежно рассказывает своему брату о том, как он с геологической партией работал на Памире, — едва-едва не погиб в горах, — как его премировали месячным окладом и какие галифе он купил себе на эту премию.

Потом ласковый, вкрадчивый голос негромко говорит: «Здравствуй, Иван Петрович, это я, твоя тещенька.»

— Вот уж обрадовала Ивана Петровича, старая ведьма, — громко сказал Наумыч. И все мы дружно и весело захохотали.

После Югорского Шара вызывают зимовщиков Маточкина Шара, потом острова Диксон.

Уже три часа ночи. В красном уголке висит сизый туман табачного дыма, печка давно остыла, и по полу тянет от стен острым холодом. Злые, усталые, обалдевшие от папирос, от волнения, от бесконечного ожидания, все молча сидят — хмурые, угрюмые.

И вдруг голос:

— Вызываем Землю Франца-Иосифа! Земля Франца-Иосифа! Бухта Тихая! Слушайте, бухта Тихая! Вызываем зимовщика Гуткина! Товарищ Гуткин, сейчас с вами будет говорить ваша жена..

Точно молния ударила в нашу маленькую комнатку. Какой-то вихрь в одно мгновение раскидал всех людей по местам, на секунду поднялся дикий переполох, потом сразу мгновенно все улеглось, замерло, застыло, и воцарилась такая тишина и такая неподвижность, точно это сидели не живые люди, а какие-то восковые манекены.

Стучинский, который в это время был в радиолаборатории, рассказывал потом, что было с Васей, когда его вызвали.

Вася сидел у приемника, почти засыпая от усталости. Репродуктор, который стоял тут же, рядом с приемником, монотонно бубнил вот уже целых два часа. И вдруг голос:

«Вызываем Землю Франца-Иосифа, товарища Гуткина».