На краю земли. (Огненная Земля и Патагония)

Нелегко было успокоить этих агрессивных бестий, которые теперь все вспрыгнули на палубу, хотя здесь и так некуда было ступить, и еще труднее найти место, чтобы не загораживать входа в своего рода камбуз, где как раз пекли лепешки и варили кофе. Дабы приятнее провести время в ожидании кофе, пили пока вино, крепкое красное вино, которым так гордятся чилийцы и при случае охотно выпивают лишний стаканчик. Впрочем, стаканов здесь не было, а только одна жестяная кружка, из которой мы пили по очереди сначала вино, а потом кофе или, точнее, ту темную горячую жидкость, которую здесь, в Патагонии, приготовляют, вероятно, из чего-то другого, но только не из кофейных зерен.

Между глотками мы пополняли свои сведения о «Тайте». Так, мы узнали, что судно принадлежит лесопилке, что невероятно нагроможденный на ней лес — только лишь «отходы», которые служат топливом для паровой машины судна. Вблизи эта гора леса выглядела еще более высокой и шаткой, и было удивительно, как «Тайта» вообще сохраняет равновесие. Кроме топлива на палубе находились еще и другие припасы; так, на мачте, как варварский флаг, висела обезглавленная овечья туша, а легкий ветер развевал длинные полосы темного мяса.

Чем занималось это своеобразное судно здесь, на Скайринге? Оно ходило вдоль берегов этого и соседнего внутреннего моря Отуэй, а через узкие проходы вдоль островов и каналов — к Тихому океану в поисках особенно высоких кипарисов, растущих только здесь. Обнаружив такие деревья, команда валила их, освобождала от сучьев, а стволы буксировала на свою лесопилку. Вместе с матросами-лесорубами на судне находились и нутриерос с Чилоэ, охотившиеся в устьях рек на выдр; им принадлежали небольшие лодки за кормой и взъерошенная свора собак, которые теперь, мирно виляя хвостами, разгуливали вокруг нас.

Господин Амперер справлялся об алакалуф и чилотах, с которыми он познакомился в кипарисовых лесах, растущих на берегах каналов. И как часто в ответ на называемые им имена звучало единственное слово, которое мы слышали каждый раз, когда речь заходила об алакалуф, «murio» (умер). Умер Перес, а также дочь Марии Мартинес: этот и тот, те и другие — murio. Это превратилось в такую бесконечно печальную жалобу, что один из матросов с седыми волосами и орлиным носом, выглядевший как опустившийся художник, а в действительности судовой механик, встал и взял у кого-то такую же потрепанную, как он сам, гитару. Он уселся на обрубок дерева и, чтобы прогнать общую грусть, начал петь песни аргентинской пампы, которые ему казались более веселыми, чем подсказываемые товарищами чилийские песни. Певец не обладал особенно хорошим голосом, но зато он обладал необычайной памятью и такой же выносливостью. Потом лопнула одна из немногих еще целых струн, и это положило конец попытке развеселить общество.

После еще одной кружки кофе мы дружелюбно похлопали на прощание друг друга по плечам, и лодка снова отвезла нас на берег. Оттуда мы помахали рукой, как это здесь принято, крикнули «hasta luego» (до скорого), будто мы когда-нибудь еще увидим «Тайту» и ее матросов! В ответ они помахали над головой руками, а «художник» — своей теперь бесполезной гитарой. Хор собак начал шумный финал…

По какой-то причине, которую я не могу вспомнить, нам пришлось свернуть с-намеченного пути, и в сумерках, наступающих в Южной Патагонии летом довольно поздно, мы снова проходили мимо той же самой безымянной бухты. «Тайта» была все еще здесь, став на ночь на якорь. Около маленькой лодки, которая днем доставила нас обратно на берег, на черном побережье стояли, молча засунув руки в карманы, три человека из команды, среди них певец-механик. Но разговаривать с ними было совершенно невозможно: едва заметным кивком ответили они на наше «buenos tardes» (добрый вечер). Матросы были пьяны, хотя держались еще прямо и медленно покачивались из стороны в сторону, — видно, жестяная кружка с крепким чилийским красным вином после нашего отъезда еще много раз прошла по кругу.

Теперь со светлого неба накрапывал мелкий, моросящий дождь, от которого на тихой воде оставались еле заметные маленькие круги, быстро исчезающие и возникающие вновь; дождь такой легкий, что лес стоял спокойно, а люди его совсем не замечали. Но вместе с ним пришла такая глубокая и неожиданная грусть, что мы ничего больше не ощущали, кроме неподвижности и молчания этих людей, бесцветной, окаймленной лесами тихой воды и одиночества затерянного маленького судна, на котором теперь мигал жалкий огонек.

Ничего не осталось от шумного веселья и дружелюбного прощания после короткой встречи в полдень; ничего от веселого пения, закончившегося обрывом струны. В медлительном наступлении сумерек на этот корабль нищеты с его печальной, захмелевшей командой не было ничего, кроме-безнадежной покорности судьбе и безутешного отчаяния на краю земли…

Ультима Эсперанса