На кресах всходних

Приезжал очкастый немец на подводе с Гапаном и самым разговорчивым из литовцев, Мажейкисом. Снимать мерку для протезов. Гапан сидел мрачный в углу, не сняв полушубка, что-то у него было со здоровьем или с характером, не приставал к Оксане Лавриновне с вопросами, выпил всего одну стакашку самогона. Остальное прикончил Мажейкис под длинные блеющие рассуждения о величии и гуманизме германского рейха: вот лежит безногий, никому не нужный полицайка-хохол, а к нему целого немецкого медицинского специалиста с ящиком инструментов. Немец от водки отказался, а от жареного сальца нет, дважды ему жарила Оксана Лавриновна. Гапан с Мажейкисом есть почему-то не хотели, им довольно было миски с солеными огурцами.

Оксана Лавриновна молчала. Слишком хорошо представляла себе, какие вопросы может ей задать Иван Иванович. И немного удивлялась — почему он медлит с законным любопытством. Или ему уж совсем все известно и удобнее делать вид, что он не в курсе? Если покажет, что в курсе, может возникнуть вопрос: почему ничего не предпринимает? У кого может возникнуть?

Мажейкис вел себя по-свойски: а почему бы и нет, бывал он здесь часто, выпил и съел много, про Витольда с гранатой не вспоминал, и даже было непонятно, рассказал он о той истории своему прямому начальнику или нет.

Немец своей добросовестностью занял много времени. Гапан нервничал: сидеть приходилось в непосредственной близости от подозрительного, не вполне благонадежного леса. Дважды гонял Мажейкиса на улицу — посмотреть, что и как. Везде никак, сообщал тот с прибалтийской грамматической изгибчивостью, коверкая русский язык. Иногда его было даже забавно слушать. Оксану Лавриновну за ее трудный подвиг заботы о безногом сыне посреди широчайших безумий войны он назвал «подвигницей».

Наконец немец сложил инструменты, сообщил, когда прибудет с протезами для примерки, аккуратно доел угощение, похрустывая чуть пережаренным салом, и медицинская экспедиция убыла.

— Ну, что? — спросил тяжелым, лежачим голосом Мирон.

Говорили они редко и только по самым ничтожным обиходным поводам, совсем как Витольд с Яниной.

— Что? — ответила вопросом на вопрос Оксана Лавриновна. Она давно прошла стадию естественной, самопроизвольной материнской ласковости: сыночка, родненький, кровинушка и т. п. Столько раз сын размазывал несуществующим сапогом своего презрения эти нежные словечки, что они совсем вывелись и передохли. Все теперь было как в государстве, где все дензнаки твердо обеспечены чистым золотом, каждое слово по делу и для дела, а если что-то сообщалось для сведения — это уж стоило обдумывания и положения на память. Оксане Лавриновне такой режим был не просто в тягость, она словно могильный камень внутри себя таскала и каждый раз, вздыхая, принуждена была его поднимать, и он всегда был не только тяжелый, но и холодный. Ей постоянно промозгло в этом мире, зимно, неуютно.

Мирон считал и даже как-то кратко сформулировал свое мнение: у тебя все неплохо сложилось, маманя! Сын под боком, теперь его навряд ли убьют — кому сдался! — за него дают какой-никакой корм, он под присмотром, и сердцу можно успокоиться. А то, что вся его жизнь обрублена вместе с загнившими от порхневичских вил ногами, ей по большому счету ведь все равно. Он при ней, при ее юбке, и ладно. То, что у него ничего не будет, — для нее боль внешняя, словесная; главное, что сыт и при ней.

— Как же ты так говоришь, сыночка? — спрашивала она, когда такие слова еще позволялись. — А внуки?

Другими словами, она так неловко давала понять, что не может не хотеть нормальной жизни для Мирона, потому что из этой нормальной жизни могли выпасть ей на колени такие подарки, как внучата.

Мирон даже зубами заскрипел. Получалось из этой ее оговорки — все равно думает она о себе, а о сыне — как о приложении все к той же собственной юбке. И он не выдержал, сорвался, даже не сорвался, ерунда, давно уж искал повода ранить мать чем-нибудь. И он, криво, противно ухмыляясь, сказал: нет, у тебя все действительно хорошо. И сын под крылом, и мужик в постели. Пусть только не врет, что она с этим волком Витольдом из-за него, из-за больного сына. Весь их достаток оттуда, из леса: навещая свою тайную жену, лесной правитель приносил мешок какой-нибудь снеди. После погрома Лелевичей в отряд поступало довольно продуктов, хватало даже на сторону носить.

Оксана Лавриновна побледнела и промолчала. Что тут скажешь!

Мирон отвернулся к стене и тихо заныл, утопив голову в потной подушке: как она может?! Она ведь ложится в койку с человеком, сыны которого до полусмерти пороли ее сына на конюшне! Временами эти мысли вставали перед ним стеной, он ничего не видел и не слышал, и, если мать оказывалась на его половине в этот момент с каким-то вопросом, он на нее просто матерно орал.