На кресах всходних

Сначала он даже есть отказывался — требовал, чтобы его еда была не из принесенного приготовлена. Оксана Лавриновна готовила покорно. Но потом он сообразил, что все равно ведь нельзя понять, из чего именно каждый раз варится похлебка, не проследить же. Стал жрать молча, до дна мстительно выскабливая ложкой миску. Может быть, он и побирается у этого гада, ну и пусть, раз уж упорствовать все равно глупее. А потом опять грыз себя за то, что ест с ладони у Порхневича.

Что же она за животное такое, что не может соблюсти себя, как-нибудь вывернуться из-под этого ночного гада! А может, ей как раз нравится?! Нет, в это он поверить не мог. То, что она мучает себя ради сына и выживания, он мог представить, но мысль, что у матери с Порхневичем полюбовно, он был не в состоянии вынести. И когда она все же проникала в голову, начинал яростно ворочаться, чтобы выгнать ее из головы.

После отца, после исчезновения отца (Мирон знал о судьбе родителя не больше всех прочих), она, по его мнению, должна была блюсти себя. То есть выйти замуж за хорошего человека. А она насильно вроде как держалась одна. Для кого себя экономила? Неужто сразу держала в голове того волка Витольда?! Нет, это было бы совсем как-то… А если нет? Какое тогда объяснение этим упорно одиноким годам?

Оксана Лавриновна однажды утром сказала так, между прочим, что Янина исчезла из лесного лагеря. И нет ее уже две недели. Внутренняя жизнь Мирона сразу переменилась. Какая-то надежда, непонятно, правда, на что, задергалась внутри. Янина тайком, длинным кружным путем пробирается к нему сюда!

Две недели пробирается?! — сразу же срезал он себя.

Но где она тогда?!

Прежде у него бывали моменты жестокой слабости, когда он хотел просить мать, чтобы она поговорила с Порхневичем и тот позволил бы ему повидаться с Яниной. Вернее, ей повидаться с ним. Ведь никуда он не убежит теперь с ней (надрывный смешок). Но удерживался. Слишком унизительно это было бы и бесполезно к тому же.

А теперь вот что.

Ему представились во всем своем разнообразии опасности холодного, оккупированного пространства, через которые должна пробираться его маленькая Янинка, и его затошнило от ужаса и бессильной злобы на себя за невозможность ей помочь.

— Наверно, она к брату, к Вениамину побежала, — осторожно однажды бросила Оксана Лавриновна, уходя за загородку.

Эта информация немного умерила громадность страха и непонятность самого события. Как же она ненавидит отца, если решилась на такое! Почему не побежала к нему — он себя не спрашивал. Безногие вообще ни на что не имеют прав. Да и поймали бы тут легче, чем в церкви, родная мамаша выдала бы девку без разговоров.

Мирон повернулся с правого бока на спину и стал ждать, когда мать снова к нему заглянет, чтобы выдать ей про то, как дочка Янина любит своего отца, Витольда Ромуальдовича: даже родная дочь сбегает от него в Пущу, а ты…

Группа под начальством Бобрина, двигаясь по бригадному заданию ко Дворцу, выйдя из леса, тормознула на дороге между Новосадами и Дворцом сани, в которых ехал немецкий фельдшер. Взяли без единого выстрела в плен с саквояжем, где лежали не важные документы, что подошло бы им больше, а обмеры Мироновых несуществующих ног. Возница — не полицай — очень убивался, когда у него забрали пассажира. Он вполне резонно спрашивал: что скажет пану коменданту? Шукетю пришлось даже погрозить ему стволом: уймись, мол, не до тебя, операция партизанская у нас.

— Пошли с нами, — мирно предложил начальник штаба, — в отряд.

— Какой отряд? А баба, а ребятишки?!

Долго решали, что делать с мужиком. Расстрелять? Крутовато. Отпустить? С него спросит комендант: где немец? Расскажет, все выдаст, операцию сорвет. На самом деле и Бобрин, и Шукеть даже были рады, что теперь можно не имитировать активность, партизанская совесть чиста. Хотели выполнить приказ — да вот Порхневич, предатель!

Перепуганного очкастого толстяка угнали с собой в лес, оставив крестьянина посреди зимней дороги.

В обед следующего дня вернулся из похода отряд Витольда. Вернулся, как подобает настоящему боевому подразделению, с ранами и добычей. Старшему Гордиевскому прошило очередью жупан, и удачно, всего одна пуля прошла сквозь шкуру навылет; когда его бинтовали грязными тряпками, смоченными в самогоне, он, конечно, струхнул, но, когда оказалось, что жить будет, возгордился. Долженкову оцарапало плечо, у остальных были повреждения не от пуль, а от веток, во время стратегического своевременного отступления. Когда уходили, какое-то время лупили по сторонам; казалось, что немцы с полицаями вырвались из Замостья и окружают отряд. Только почему-то молча. Выяснилось, что это часть стада, собранного немцами для отправки куда надо, вырвалась на свободу и искала убежища в лесу от громких звуков боя. Пару коров и овец прихватили с собой на мясо.