На кромке сна

– Чтобы увидеть темноту за окном, чтобы увидеть смерть, нужно приглушишь свет, это так. Проблема лишь в том, что мы что-то видим и вообще существуем только пока есть этот засвет, пока стекло – это зеркало, в котором ты отражаешься. Куда бы ты ни пошел, на кого бы ни посмотрел, везде ты увидишь лишь свое собственное отражение – ты увидишь, как ты смотришь. Потому что вся реальность, включая тебя самого – это просто королевство кривых зеркал, по которому блуждает свет и, искажаясь, становится чем-то другим. Через несколько минут спецназовцы пришьют тебя в соседнем переулке, и это печально. Но это не значит, что свет померкнет во всем королевстве – он просто перестанет отражаться в одном из бесконечности зеркал. Свет пронизывает нас, как стеклянный шарик, но наше «я» делает этот шарик зеркальной ловушкой. Так всю жизнь секунду за секундой мы ощущаем свое собственное присутствие, и не можем хоть на мгновение выйти из себя, стать кем-то или чем-то другим – свет, отражаясь от зеркальных стенок ума, неотрывно смотрит сам на себя. Именно поэтому просветленные и умирающие видят ослепительный свет – угасающее сознание перестает отсвечивать – оно стекленеет… И я не знаю, правда не знаю, зачем и кому нужен этот стеклянный балаганчик. Я только знаю, что в нем есть свет, бесконечно к нему привязанный…

– Дэн.

– Что?

– Смерти больше нет, – сказал Паня и выстрелил в окно.

Разлетелись скучные папки, исчез стеллаж, рассыпался кабинет, но черный человек почему-то по-прежнему стоял перед Паней и смотрел на него через прицел «Сайги». Только выглядел он теперь намного меньше, словно бы Паня смотрел на него в бинокль, поднесенный к глазам обратной стороной. И черным был не он, а все вокруг – его же тускло освещали уличные фонари. По мере того, как Паня все острее вглядывался в стрелка, тот, словно оптическая иллюзия или картинка для расслабления зрения, из абсолютной плоскости и бессмысленности обретал перспективу и значение, которые, разматываясь все больше, подобно платку в пиджачном кармашке фокусника, как бы дурачили наблюдателя – разница была лишь в том, что раскрывали они смешной обман всего того, что было до этого, причем каждый новый вывод будто бы высмеивал предыдущий за его близорукость. Сначала Паня стоял в оцепенении, не смея даже двинуть взглядом, готовый увидеть красную струйку, ползущую по его зеленому свитеру. Но вскоре стало ясно, что ему нечего бояться, ведь перед Паниными глазами лишь его собственное отражение. Однако в конце концов ясность стала настолько полной, что Паня понял – точнее, просто констатировал, принял очередное разоблачение – это он там, снаружи – стоит посреди Лубянки и палит по окнам здания ФСБ.

На повороте в Фуркасовский переулок со служебной парковки на Паню двинулись двое ГИБДДшников, как-то совсем не по службе вооруженных. Спрятавшиеся за дулами автоматов, в нем они уже видели только цель. Паня, обежавший две стороны здания, остановился и, еле дыша, взвел карабин. Когда с их стороны загремели выстрелы, он, напуганный, объятый безумством загнанного зверя, принялся палить во все стороны. В морозном воздухе Паню заволокло густым облаком из дыма и пара; сквозь него смутно мерцали светоотражающие полоски на рукавах и голенях ГИБДДшников, пульсируя в такт бесконтрольным выстрелам. Паня опустошил весь магазин и, не дожидаясь ответной стрельбы (которая, впрочем, давно стихла) свернул в переулок, оставив на тротуаре сочащуюся дымом издохшую «Сайгу».