На круги Хазра

— Ц-ц-ц! Звери. Звери. — Нигяр смотрела на закрытую дверь, будто та была прозрачной.

Афик переоделся. Закатал одну штанину. Когда вышел в гостиную, Зуля уже стояла под самой люстрой, облитая светом, с эмалированной миской в руках. Увидела его, сказала:

— Хорошо, что я не на дежурстве.

Осмотрела ногу.

— Открытый перелом пальца, возможно, перелом стопы. Снимок бы сделать. Зря ты переодевался, надо бы сразу в травмпункт… Давай, Афик, вместе сходим. Болит?

— Странный вопрос, не находишь?

— Нахожу.

Зуля достала из миски две ампулы. Сломала головку. Вылила прямо на торчавшую кость, сначала одну ампулу, потом другую.

— Так надо? — спросил он.

— Да. Это новокаин.

— Разве его не колют?

— А чего тебя колоть, если вон — все наружу.

Она попросила у Белы-ханум линейку. Сломала ее пополам, потом еще раз, сказала: «Кость трогать не буду, только снизу закреплю» и подложила под палец обломок линейки. Перебинтовала, после чего уже занялась его лицом.

Только сейчас Агамалиев почувствовал, что освобождается от чего-то очень страшного. Он вдруг отчетливо вспомнил вечер у Зули, первую встречу с Джамилей, как она водила кулоном по губам, как он тогда еще подумал, что между ними ЧТО-ТО будет и он не знает, ЧТО именно, но это не зависит ни от него, ни от нее, а ведь внутренний голос еще подсказывал — не трогай ее, уйди, не твоя женщина. Значит, неправда, что от него ничего не зависело, значит, было право выбора, и он выбрал… другое и испугался ответственности, видно, не дорос, не стал еще мужчиной, и себя подставил и ее.

Когда мать с Нигяр ушли на кухню выковыривать лед из холодильника и они с Зулейхой остались одни, та воспользовалась моментом, спросила непривычно тихим голосом:

— Кто это тебя так?

— Неважно. Не имеет значения.

— Понятно. Афик, у меня к тебе большая просьба…

— …валяй, — (а у самого сердце, как пинг-понговый шарик с мятинкой, заскакало гулко так: «Ну, что там еще»).

— Ты же знаешь, как я к тебе отношусь…

— …знаю…

— …оставь Джамилю. Это самое лучшее, что ты можешь для нее сделать.

— Почему?

— Не задавай глупых вопросов. Он избил ее до такой степени, что она во всем ему призналась, все рассказала…

— …дура!..

— …не дура. Я ведь видела ее, она приходила ко мне, просила передать, чтобы ты не ехал в Сумгаит. Когда я поднялась к вам, мама сказала, что ты куда-то ушел.

— Да. Я рано смотался: мама доставала…

— Афик, оставь Джамилю. Там ребенок, не забывай. И еще… — она запнулась, решая говорить ему все до конца или… и после паузы: — Таир Кораном поклялся тебя убить. Извини, что я это тебе сейчас…

— Ничего-ничего, может, так даже лучше, все в один день.

Вошли Бела-ханум и Нигяр. Принесли лед.

Зуля приложила куски льда к его распухшим губам.

Сожитель тети Нигяр налил полстакана водки, и, хотя Зуля выступала против спиртного, Афик выпил залпом эту теплую, отдающую нефтью водку, после чего уже в сопровождении мамы, Зули, тети Нигяр и ее «квартиранта» отправился через дорогу в дежурный травмпункт при третьей поликлинике.

Там, в небольшой, обложенной белой кафельной плиткой комнате с квадратным окошком в другую широкомордый сонный парень, похожий на кастрированного персидского кота, осмотрел ногу и обиженно спросил, кто оказал первую помощь, растягивая слова (все фразы убаюкивают, в пушистый клубок собираются, хвостиком подергивают), сообщил, что снимок он сейчас сделать не может — у них здесь нет аппарата, проснулся одним кошачьим глазом, налитым янтарем, разбинтовал палец: «…Да-да, открытый перелом пальца, закрытый перелом стопы, ушибы, вот, видите? и вот…», пожал плечами, подумал, перебинтовал по-своему, дал ампулу 50 %-го анальгина, на случай, если будет очень сильно болеть ночью.

Зуля обожгла взглядом своего коллегу, но промолчала.

С утра Агамалиев выпил две чашки кофе, а вот поесть ему так и не удалось: челюсть не ворочалась, губы как у верблюда (если один глаз закрыть, видно самому съехавшую куда-то в сторону нижнюю губу), глотать же кусками, давиться — не хотелось.

К девяти отправились в поликлинику.

Очередь была небольшая. Вполне «мирно» пострадавшая на первый взгляд.

Афик сидел под портретом Пирогова, после женщины с ошпаренной рукой.

Женщина рассказывала очереди какую-то душещипательную историю из своей семейной жизни, называя всех детей по именам, будто кто-то в очереди мог их знать, и раз девять повторила слово «полотенчико», по всей вероятности игравшее главную роль в рассказе.

На подоконнике, в позе «Олимпии» Мане, лежала кошка. Рыже-черно-белая кошка лежала на подоконнике, грелась на солнце и жмурилась.

Как всегда бывает перед кабинетом врача, ему показалось, что боль стихла, что сегодня можно уйти и не слушать эту женщину, и прийти завтра или послезавтра.

«Квартирант» тети Нигяр, уважительно заложив руки за спину, медленно прохаживался взад-вперед, на ходу разглядывая кусты олеандра в кадках, раскидистую карликовую пальму в центре зала, трехцветную кошку на подоконнике, плакаты на стенах, пока не остановился перед самым маленьким, на котором гофрированный презерватив играл роль единственного уже спасителя мира.