На круги Хазра

Майя хотела рассмеяться, но лицо Зули было серьезно, мужественно, решительно…

О! как Майя Бабаджанян держала спину, как по-кошачьи пружинист был ее шаг, как ставила она на носок ногу… А потом девочки щека к щеке уходили в кухню (комната была слишком мала для танго), и, когда умолкали скрипки и аккордеон одним отрывистым аккордом противопоставлял суете мира текучесть чувственных ощущений, они вдвоем, одновременно, резко поворачивали головы, начиная новое движение… Раз. Два. Три. И Майя выгибается на Зулиной руке, головой почти касаясь пола. Тянет дерзко ногу. Сгибает ее в колене, затем оплетает Зулины бедра. И глазами так нежно, много-много раз убивает подругу. (Агамалиев оценил — а как же не оценить — породистость Майиных ног. Они не длинные, но очень-очень… а в том месте, где икры набирали крутость, из-за сильной натянутости черные колготки светлели и видны были редкие, прижатые лайкрой волоски). Майя выпрямляется, делает пол-оборота и — они опять уходят в кухню щека к щеке. Агамалиеву казалось, что вот так вот — слепившись неразрывно, они уйдут от него, от всех навсегда.

А когда музыка стихла и от танго, настоящего аргентинского танго остался лишь далекий шорох пластинки, Зуля опустилась перед Майей на одно колено, сняла солидную шляпу и кинула ее к ногам подруги…

У Майи Бабаджанян скривился ротик и потекла тушь с глаз.

Она сразу же стала какой-то маленькой, беззащитной и совсем не похожей на Мирей Матье.

— Это все танго… танго виновато. Не обращайте внимания.

Девочки поблагодарили друг друга за танец отважным (для нашего Города с его патриархальными нравами) поцелуем.

О, в какое возбуждение пришел Афик, почувствовав себя лишним, ненужным…

Петербургская поэтесса в костюме пажа с пониманием смотрела на всех троих.

Время было уже позднее, Афик подумал, что… понял — мешает, и, чтобы не показаться докучным, поднялся с дивана:

— Ладно… Я побежал.

Зуля сняла кожаную куртку. Отдала ему.

А так хотелось, так хотелось, чтобы хоть куртка вместо него осталась. Он уже видел ее, многоглазую, второпях сброшенную на пол!..

С каким удовольствием он бы потом ее носил. Но… Кровь постепенно остывала, исчезло возбуждение, «Юг» Буэнос-Айреса принадлежал теперь исключительно Буэнос-Айресу, а «Юг» Баку…

Старый двор на Второй Параллельной тихо дремал, скупо освещенный луной. Кошки, как миноискатели, осторожно обнюхивали асфальт, кто-то дважды спустил воду в унитазе, шелестели под ветром пришпиленные к бельевым веревкам газетные развороты, скрывающие от досужих взглядов лифчики и трусы разных калибров.

Может, это и правильно, подумал Афик, хоть мы и под одним небом ходим, но зачем мне знать, на сколько килограммов поправилась Нигяр-ханум за последние два-три года.

Как-то вечером, а вернее будет сказать — ночью, просто во дворе наступила эра видеомагнитофонов и время, дворовое время, незаметно соскочило со своей оси — теперь пик соседской активности приходился как раз на середину ночи, пришла Зуля, принесла записку от Джамили.

Афик еще не спал. Только что душ принял. Не так давно он вернулся с работы. Их студия на форсаже заканчивала проект историко-краеведческого музея в городке Казах. Худсовет макет музея одобрил, но с одним условием — студия в ближайшие же дни его доработает.

Джемина записка была вложена в авиаконверт (от морвокзала, весь в огнях, отчаливает паром), мелким аккуратным почерком, совершенно не претерпевшим изменений со школьных времен, было выведено: «Для Афика».

Пока Зуля разговаривала с Белой-ханум, собиравшейся идти на первый этаж к Луневым смотреть по видео какую-то крутую американскую комедию, то ли со Стивеном Мартином, то ли с Биллом Мюрреем в главной роли, Афик ушел в свою маленькую комнату и там вскрыл конверт.

Испугавшись огромного количества восклицательных знаков уже в первой же строке, он решил читать без знаков препинания, как если бы это была телеграмма.