На круги Хазра

«Афка милый ну не могу я больше так сил моих нет никаких Скоро коньки брошу Сижу ночами одна на кухне и плачу плачу и на работу я иду совсем как делишка[6] Таир звереет следит за мной все отвязнее и отвязнее становится Стоит мне к телефону подойти он уже рядом Нам с тобой обязательно надо будет поговорить встретиться все равно он о нас так или иначе узнает и тебе надо будет что-то решить Вчера он опять пьяный был пусть печень его уже сгорит от водки Я долго не открывала спала а он чуть дверь не вышиб Ворвался по комнатам мечется во все шкафы заглядывает в мусорном ведре даже рылся Я не знала как мне жить так грязно на душе было А потом он сумочку мою перетряхнул и в записухе копался а я как мочалка привокзальная еще перед ним ответ держала а он после всего еще звонил ко всем знакомым и проверял меня А если бы он нашему начальнику отдела позвонил и все узнал о тех трех отгулах Бог наверно спас меня там телефон долго занят был но все равно он меня стукнул не сильно нет нет ты только не волнуйся Джаник Просто было так обидно что я не знала как мне жить и я не вытерпела назвала его помоечником Я очень боюсь его Нам обязательно надо поговорить. (Дальше шла перечеркнутая строчка, но так, что при желании ее вполне можно было прочесть, однако Афик, напуганный словом „надо“ и восприняв этот прием за элементарную женскую хитрость, читать не стал.) Придумай Афка дорогой близкий что нам делать Ты же умный Я больше так не могу у меня сил нет Целую тебя очень очень Он скоро должен уже прийти. (Слова вдруг заспешили, заторопились, налетая друг на дружку.) Все Афка завтра в шесть у бабушки Жду твоя Джамиля

24.02.88 г.»

Письмо было написано два дня тому назад, подумал он, почему Зуля принесла его сегодня? И тут же — встречались-то всего несколько раз (подсчитал, сколько именно, пропуская то свидание, когда у них ничего не вышло по его, Афика, вине), все не как у людей, все на нерве, на изломе, второпях… Что я могу сделать? Что я могу «придумать»? У нее муж, ребенок… Перспектива стать отцом чужого ребенка, Таирова ребенка, честно говоря, совсем не радовала его. Но отступать, бросать ее было бы подлостью. Будь что будет — решил он.

— Что ей передать? — тихо, так, чтобы не слышала мама, спросила Зуля. И почему-то сразу же занервничала.

— Скажи, приеду. — Он не скрывал своего раздражения.

Ему показалось, будто Зуле легче стало, она даже улыбнулась…

2

С утра он делал все, чтобы не раздражать маму. Убрал свою маленькую комнату, выбросил мусор и заплатил за коммунальные услуги. Сходил на Кемюрчинский базар, купил на талоны килограмм сливочного масла и Большую НАТОвскую курицу… Но этого оказалось мало. Бела-ханум завелась буквально из-за ничего: «Почему, как только ты купаешься, после тебя в ванне потоп?» — и дальше ее уже было не остановить.

— В дверь к чужой жене стучишься. Хищенное вино пьешь. Путь твой темен и глаза беды не узрят. Взвесь душу свою и выпрями путь… — говорила Бела-ханум высоким слогом ветхозаветных пророков, пролонгируя ударные гласные (на третьей полке книжного шкафа стоял лохматый от закладок Коран Стокгольмского издания 1910 года). — Что ты глаза свои вылупил, как байгуш[7]?!