На крутой дороге

В глазах Морозова уже не играли лукавые зайчики. В них отражалось глубокое раздумье, тревога. Он встал и медленно прошелся вдоль стола.

— Если бы мы всегда смотрели на жизнь реально, нам бы легче было. Не переживали бы таких ужасов.

Снова сел и озабоченно продолжал:

— Трудно нам сейчас, дружочки. И скажу не тая — будет еще труднее. Конец войны далеко. Вот и хочу я посоветоваться с вами, женщинами, как нам на заводе получше подготовиться к трудностям.

Он говорил прямо, откровенно, нисколько не смягчал суровых перспектив. Говорил о том, что его тревожило, о чем всю дорогу из Москвы на Урал собирался посоветоваться именно с женщинами. Фронт с каждым днем забирает с производства мужские резервы. И будет забирать все больше. Их прокатный цех, когда станет в строй, может оказаться без нужных специальностей: прокатчиков, механиков, электриков. Этими специальностями должны овладеть женщины.

— Нам нужно, — подошел Морозов к главному, — позаботиться о производственных курсах. И немедленно.

И обратился к Груне:

— А не могли бы вы поговорить с солдатками? Может, всей бригадой на курсы?

— Уже говорили.

— Да ну! А я и не знал.

— Вчера с Надеждой даже охрипли на собрании.

— Ну и что же?

— Кое-кто было согласился, да очкарик подпортил.

— Что за очкарик? — не понял Морозов.

— Объявился такой. Из областного центра! — в один голос ответили обе.

И они рассказали о том, что произошло вчера. Как раз накануне собрания состоялась лекция. Лекция на интересующую всех тему — о втором фронте. Она читалась в обеденный перерыв прямо в столовой. Читал ее лектор из области. Из коротких, но довольно метких характеристик Надежды и Груни Морозов отчетливо представил себе еще молодого, преждевременно облысевшего, но отнюдь не истощенного человека, которому, по словам Груни, только бы пушки таскать, а не в тылу прохлаждаться. Он смотрел на людей через большие, в добротной оправе, темные очки. Когда его кто-то в шутку спросил, почему он носит темные очки, он, ничуть не смущаясь, сослался на знаменитого Филатова, который-де ему как доброму знакомому посоветовал не снимать их ради сохранения зрения, поврежденного якобы во время бомбежки. А потом этого лектора встречали в военторге уже без всяких очков.

Лекцию он читал — следует отдать ему должное — довольно складно. Без шпаргалок, как по-писаному, с артистическим пафосом. Уже одна только тема лекций вызвала у людей живейший интерес. Тем более что о втором фронте официально еще нигде не говорилось — о нем ходили только слухи. Инструктор горкома, подвижная темноволосая женщина, отрекомендовала лектора как «блестящего знатока международных вопросов». Людей набилась полная столовая. Все жаждали услышать нечто особенное, неизвестное и, конечно же, желанное.

И лектор оправдал надежды слушателей. Чтобы поднять их дух, он доказательно неубедительно — с цифрами и примерами — обрисовал огромные технические и военные возможности Америки, и Англии и дал почувствовать реальность второго фронта столь ощутимо, что казалось — вот-вот с воздуха, моря и суши союзники нанесут по фашистским войскам сокрушительный удар и день победы не за горами… Лектора провожали восторженно.

А вечером на собрании солдаток произошло неожиданное: предложение о курсах они встретили очень холодно. Заупрямились. Даже те, кто ранее сам изъявлял желание пойти учиться, заколебались. А зачем, мол? Тут и так нет сил. День и ночь штурмовка. У каждой, кроме того, дети, старики, а теперь еще после работы на курсах учись. Разве есть в этом необходимость? Разве не слышали, что говорил лектор?

— Вот какой дух вдохнул в людей очкарик! — раскраснелась от гнева Груня. Распалившись, она не могла никак остановиться. — И почему это нас так опекают?

— Кто же это вас опекает? — не понял Морозов.

— Да есть такие. Ведь посылает же кто-то таких вот очкариков дух у людей поднимать. Боятся, чтобы они в панику не бросились.

Хотя Морозову предстояло еще немало дел, ему не хотелось прерывать затянувшуюся беседу. Когда женщины из вежливости порывались уйти, он просил их посидеть еще. Ему нравилось, как рассуждают эти молодые строители. На их мнении он как бы проверял свое собственное. И от того, что оно лежало как бы на одном с ними курсе, Морозов чувствовал себя увереннее.

Во время разговора он то и дело подвигал им то сахар, то баранки, но вскоре обратил внимание, что они как будто пренебрегают его угощением. Надежда чай пила, а баранку только надкусила и положила. Так та и лежала до конца беседы. Морозов догадался, что она оставила ее для ребенка.

Увидел, что и у Груниной чашки лежит такая же надкушенная. Защемило сердце. Торопливо высыпал из тарелки все баранки в кулек, протянул им:

— Это детям вашим.

Женщины засмущались, стали отказываться.

— Берите, берите. — И добавил с грустью: — Пусть растут счастливыми.

Жадан шел в горком возмущенный. Лекция, дезориентировавшая солдаток, обеспокоила и его. Морозову он не сказал о ней, чтобы не расстраивать его в день приезда.

II