На крутой дороге

Морозов пояснил, что на этом снимке, так сказать, грань истории: фотограф удачно схватил первый шаг наступления на дикую степь, на которой со временем и вырос завод. И, прищурив глаз, усмехнулся девчушке, стоявшей рядом с козой, — босой, загорелой, в ветхом платьишке, подхваченном ветром, с раскрытым от удивления ртом.

— А эта девочка уже знакома вам. О ней я рассказывал еще в Москве. Помните?

— Это есть Нади́? — удивился корреспондент. Он произносил имя Надежды по-своему, с ударением на конце, и оно звучало странно, но в то же время приятно.

— Да, та самая Надийка. Еще маленькая.

— О!

Надежда смутилась. Ей стало неловко из-за того, что она словно бы подслушивает разговор о себе самой. Хотела было так же потихоньку, как и вошла, выйти, но в эту минуту Морозов обернулся.

— Да вот и она сама!

— Нади? — шагнул к ней корреспондент и недоверчиво остановился. — Нет!

Не такою представлял он себе Надежду. Из рассказов Морозова она рисовалась ему девушкой крепкого сложения, коренастой, с резкими чертами лица. Только такие, по его мнению, могли работать в металлургии. А тут из-под шерстяного платка светилось разрумянившееся лицо, от которого веяло женственностью, нежностью.

— Знакомьтесь, — сказал Морозов.

— О нет! Момент!

Корреспондент жестом остановил Надежду и с профессиональной ловкостью защелкал фотоаппаратом. Он снимая ее то издали, то вблизи, то анфас, то в профиль, приговаривая, что «эти снимки будет иметь название первый знакомства». Лишь после этого, довольный, сияя щедрой улыбкой, представился:

— Гарри Уитмен.

— Знаменитая фамилия, — улыбнулась и Надежда.

Однако он не понял, почему ей известна его фамилия. Не скрывая своей профессиональной радости, что нашел сенсационный газетный материал, расшаркивался перед нею:

— О’кей! Ошен о’кей! Я ехаль к вам… — И, не находя больше русских слов для пояснения, что он приехал именно к ним, запорожчанам, несколько даже бесцеремонно ткнул ей пальцем в грудь: — К вам, Нади!

Надежда смутилась. Он так расстилался перед нею, будто действительно прикатил сюда именно ради нее.

— Я хатель видеть, хатель знать, как вы здесь поживаете, — продолжал пояснять Уитмен цель своего приезда.

Морозов подтвердил. Еще в Москве, когда он, уже с билетом в кармане, готовился в дорогу, ему позвонили из Наркомата иностранных дел и попросили встретиться с только что прибывшим из Нью-Йорка корреспондентом. «Расскажите ему, как спасали завод. Расскажите про людей. Расскажите обо всем. Очень важно, чтобы там знали о нас правду». Да, в это время, когда геббельсовское радио ошеломляло мир сенсационными победами, когда утверждалось, что и «тыл Советов морально разваливается», и даже сообщалось «о забастовках на уральских заводах», — в это время объективная информация о моральном духе советских людей много значила для наших союзников.

Впоследствии история раскроет коварные махинации правящих кругов союзников, станет известно, что в наиболее критический для нашей страны период войны в английском парламенте наряду с «черчиллевской душой», склонной к опасным маневрированиям, довольно живучей была теще и «чемберленовская душа», которая, боясь «большевизации Европы», готова была пойти даже на компромисс с гитлеровскими генералами. Но в широких массах, и прежде всего в рабочих, крепла иная идея…

Корреспондент Гарри Уитмен стал рассказывать о могучей демонстрации солидарности с Советским Союзом в Чикаго.

— О, это быль колоссаль! Это грандиозно! Я сам видаль. Я сам писаль!

— Спасибо! — сказал Морозов.

Надежда почувствовала, что демонстрация чикагских рабочих растрогала этого петроградского пролетария, бывалого демонстранта, и ей невольно вспомнился случай в дороге, в той печальной дороге, когда автоколонна запорожчан, оставив родной город, двигалась в нескончаемом потоке военных и гражданских машин, двигалась, казалось, неведомо куда. Морозов и Гонтарь тогда частенько пересаживались на их машину. Бывало, заберутся в кузов, улягутся на мешки и обсуждают с Марком Ивановичем события.

Как-то после стоянки в одном городке Гонтарь вернулся веселый:

— Слышали? Только что передали по радио.

— Что-то важное?

— Припоминаете забастовку английских горняков?

У Шевчука даже глаза загорелись.

— А что именно?

…Надежда была еще ребенком, когда в 1926 году мир владык содрогнулся от могучей забастовки. Целых полгода более чем полумиллионная армия горняков Англии отважно боролась за свои права, не уступая никаким провокациям и угрозам. Но постепенно их материальные возможности исчерпались, забастовщикам угрожал голод. И тогда по нашей стране прокатилась волна сбора средств английским братьям по классу. Деньги собирали и путиловский токарь Морозов, и днепропетровский кузнец Гонтарь, и донбасский каталь Марко Шевчук…

— А были ж такие, что ворчали, — мол, зачем отдавать им деньги, когда сами оборванные!

— Ворчали и у нас, — усмехнулся Морозов.

Однако деньги были собраны. Помощь пришла вовремя.