На крутой дороге

Но от этих моих слов она только горше заплакала. Я не мог понять, чем вызвано такое отчаяние. Мне так и не удалось ее успокоить. «Ты бросишь меня!» — твердила она на все мои заверения.

Лишь когда речь зашла о моей стройке, на которой Лину уже знают и ждут — и как мою невесту и как молодого врача, — в увлажненных глазах, будто в озерцах после дождя, заиграли лучики. Лина стала просить взять ее как можно скорее, не то она здесь пропадет.

Однако недолго лучились те озерца. Мой внезапный приезд и столь короткое свидание показались ей странными, непонятными, в этом она усмотрела недоверие с моей стороны, и печаль уже не оставляла ее. Все время, до самой посадки в самолет, она глядела на меня такими скорбными глазами, словно мы виделись в последний раз.

— Запомни, — сказала она на прощание, — я всегда буду ждать тебя. Даже тогда, когда ты бросишь меня и будешь с другой. Буду ждать с верой, что когда-нибудь ты ко мне вернешься…

Мне даже страшно стало от таких слов. А Лина заплакала. Она плакала так горько, точно провожала меня на войну, и люди оглядывались на нее.

В самолете я с каждой минутой все сильнее проникался ее настроением. О, чего бы я не дал, лишь бы только вернуться к ней, развеять ее сомнения, успокоить.

Облака все сгущались, пошел снег. А у меня появилась мысль: вот если бы снег усилился, поднялась метель и самолет вернули на киевский аэродром. И я точно наколдовал. В моторе послышались перебои, а вскоре он и совсем заглох, и нас понесло вниз. Почему-то в момент, когда мой сосед с ужасом завопил «Погибаем!», передо мной отчетливо явился Линин прощальный взгляд, и я подумал, что, видимо, ее сердце предчувствовало беду.

К счастью, обошлось без жертв. Самолет приземлился у какого-то поселка прямо на мерзлую припорошенную снегом стерню. Повредило только шасси. Все приуныли от перспективы надолго застрять в этом поселке, а я, особенно не раздумывая, схватил чемоданчик и отправился на большак.

Вскоре попалась попутная грузовая машина, и я уже радовался, что к вечеру буду у Лины. Однако погода все ухудшалась. Разыгралась метель. Вокруг стало темно, и нашу машину занесло в канаву. Едва не опрокинулись. Чего только мы с беднягой шофером не делали — разгребали снег, подкладывали пальто под колеса, чтобы не буксовали, однако выбраться нам не удавалось. А вокруг все стонало, ревело. Ни единого огонька поблизости, никаких признаков жилья. Ох, какое отчаяние разрывало мне душу! Стихия была неумолима. Верно, так бы и сидели до утра, если бы случайно на попался трактор.

Совсем измученный, обессиленный, поздней ночью добрался я до города. Но когда свернул на знакомую улицу и еще издали заметил дорогой мне домик, откуда только силы взялись! На втором этаже светился огонек. Я взглянул на часы — было почти двенадцать. Успел к Лине в наши заветные минуты!

Чтобы появиться перед нею ровно в двенадцать и отдышаться хоть немного, чуть-чуть задержался на лестнице. Потом тихонько отпер своим ключом дверь, снял пальто и тихо вошел в гостиную. Через неприкрытую дверь в спальню пробивалась узкая полоска света. Затаив дыхание, на цыпочках пошел к двери, и в это мгновение из спальни долетел такой родной, такой милый вздох:

— Счастье мое…

Я еще не видел ее, но уже отчетливо слышал, как она страстно обнимает мою подушку, и бросился к ней. Но вдруг в углу на кресле увидел пиджак, рядом брюки, галстук, а из спальни послышался хорошо знакомый мне голос Павла Семеновича: «Я не отдам тебя ни Иванчику, ни тому запорожцу!»

Во мне все захолодело. В ушах зазвенело, потемнело в глазах. Как от страшного удара, я пошатнулся и зацепился за стол. Им показалось, наверное, что ветер рванул форточку. Он собирался уже встать, чтобы закрыть ее, но Лина не пустила, в одной рубашке выскочила в гостиную — и застыла в дверях.

В первое мгновение я не мог поднять на нее глаз. Я только видел ее оголенные ноги, и мне хотелось куда-нибудь выскочить отсюда. В неистовом отчаянии я рванулся к окну, но она преградила мне дорогу. Не зная, видимо, как ей поступить, она бросилась мне на шею. Я не собирался причинять ей зла. Хотел только оттолкнуть от себя. Но вдруг словно угаром ударило в голову, и я уже не помнил, как с силой швырнул ее на пол… При падении она ударилась головой о мраморную подставку на столе…

Потом меня судили за убийство. Я не оправдывался. Не хотел оправдываться. У меня словно отняло речь. Помню, прокурор, молодая ясноглазая женщина, желая, видимо, как-то смягчить мою участь, говорила обо мне что-то доброжелательное… Но я так изверился во всем женском роде, что, признаться, еще и сейчас не могу поверить, что она это искренне говорила. Не могу…

Вот как все это произошло, товарищ майор».

IX

Исповедь Турбая, рассказанная Субботиным, оставила такое ощущение, словно в душе прошла буря. Когда Субботин умолк, Надежда незаметно взглянула на его сестру и ее подругу, жавшихся друг к дружке. На их лицах отражались грусть и негодование. Как будто предательство Лины бросило тень и на их девичью честь.