На крутой дороге

И она поведала профессору, как он попал к ней в дом… В ту ночь, когда дед с внучкой подобрали его в бессознательном состоянии на степной дороге, многие пленные убежали из колонны. Убегая, они перебили почти половину конвоя. Это произошло как раз возле села, где жили дед и Марися, километрах в пятнадцати отсюда. А на следующий день после побега в том селе началось что-то неслыханное. Облава за облавой. Жандармы всюду шарили, все переворачивали вверх дном и, где находили бежавшего, расстреливали на месте всех — пленных и тех, кто укрывал их. В живых оставляли лишь доносчиков. Но таких было мало, и дед был не из тех!

— Где только он не прятал вас! — вздохнула женщина. — А когда жандармы начали скирды переворачивать, дед с Марисей перетащили вас ночью аж за огороды, в копны. И поди ж ты! О вас беспокоились, а о себе забыли. Не успели того, второго, беглеца спрятать. Думали, что за мертвого ничего не будет. Но жандармы налетели и… обоих, обоих — на месте…

Женщина снова закрыла фартуком глаза и сквозь слезы добавила:

— Марися еще пыталась упрашивать их, дедушку своего заслоняла, так ее… прямо в личико.

Немного успокоившись, женщина рассказала, что ее отец, живущий по соседству с покойным дедом, видел, куда дед с Марисей спрятали больного, и решил помочь ему. Запряг лошадь, поехал на луг, к копнам. Быстро погрузил на телегу сено, а под сеном спрятал пленного. Не забыл и пропуск выхлопотать у коменданта, будто для перевозки сена к дочери.

— Вот так и привез вас сюда…

Профессор только теперь понял, что находится уже в другом селе.

— Привез да и говорит, — продолжала женщина. — «Не знаю, что это за человек, дочка. Только вижу, свой, раз от немцев прячется. Посмотри за ним, не то погибнет людская душа». Едва я успела устроить вас и отца проводить домой, как в село нагрянули жандармы. И такое поднялось, не приведи бог! Покоя нет ни днем ни ночью. Как на волоске висишь. А тут еще и вы бредите. Да так громко! Ну, думаю, услышат — конец мне.

Женщина взяла из люльки грудного ребенка, успокоила его, выглянула в окошко, прислушалась и облегченно вздохнула:

— Слава богу, кажется, хоть под вечер утихомирились.

И только она проговорила эти слова, как дверь с шумом открылась, в хату ввалились три автоматчика.

— Рус зольдат! Рус зольдат!

Женщина так и обмерла на месте. Прижимая ребенка к груди, она молча показала головой: дескать, нет здесь солдат.

Жандарм указал автоматом на профессора и свирепо завопил:

— Рус зольдат?

— Нет! Нет! — испуганно преградила ему дорогу женщина. — Это отец, отец! Папа… понимаешь, папа! — в отчаянии жестикулировала она.

И подбирая подходящие слова, чтобы доказать, что это ее отец и что он очень болен, она вдруг выпалила:

— Тиф, тиф у него!

Это слово не на шутку встревожило жандармов.

— О-о-о! — пробормотал один из них.

— Доннерветтер! Хундерт тайфель! (Гром и молния! Сто чертей!) — выругался стоявший у двери.

— Аус! (Прочь!) — испуганно крикнул старший. И они торопливо вышли. Но профессор уже не видел этого. Взволнованный рассказом женщины, он снова начал бредить. Перед ним опять были только гестаповцы. Они гонялись за ним, ловили его и все пытались застрелить. Но едва начинали целиться, как вдруг неизвестно откуда появлялась Марися и заслоняла собой профессора. Гестаповцы кричали на нее, били ее, били прикладами винтовок прямо по лицу, но маленькая девочка с красными лентами в косичках стояла перед ними гордая и бесстрашная…

IV

Постепенно профессор Буйко начал выздоравливать. С каждым днем ему становилось все лучше. Когда ему за спину подкладывали подушки, он уже сидел без посторонней помощи и даже мог хотя еще не очень уверенно, но все же самостоятельно пользоваться ложкой. Сознание теперь не покидало его, и он ясно понимал, что судьба неожиданно привела его в Фастов, в дом знакомого врача, вместе с которым они когда-то учились и даже немного вместе работали. Но каким образом он попал сюда, представить не мог.

С утра и до поздней ночи за ним ухаживала худая, осунувшаяся, но очень подвижная и приветливая Мария Остаповна — жена его знакомого. Ей помогала дочь — такая же, как и мать, приветливая, хрупкая. По вечерам, возвратившись с работы, у постели больного хлопотал и сам хозяин — облысевший, добродушный толстяк — Константин Назарович. Все они вели себя в его присутствии так, будто с ним ничего не случилось. Никто не напоминал ему о плене и о тех, кто спас его, все говорили ему только приятные слова, будто войны вовсе и не было, а его привело сюда не горе, а простое желание погостить у товарища.

Профессор был благодарен им за такое сердечное гостеприимство, но хорошо понимал, что они умышленно так обращаются с ним, чтобы не волновать его тем, что за этой мирной, успокоительной ширмой таится страшная трагедия. И он невольно думал: как тяжело болеть врачу, который сам не раз утешал больного, заранее зная, что судьба этого больного уже предрешена.