На крутой дороге

— Э, так то ж не сыновья. То внуки мои. И правнуки есть там. — Глаза старика тепло сверкнули при этом воспоминании. — А сколько? Уж сами сосчитайте. Вот, знатся, Пантюшка, Тимошка, Миколашка, это, знатся, Свиридовы; а Гриць, Петрусь, Степан… Ага, и Юрко — это сыны Мусия; Харлашка, Гаврюшка, Матюшка — Кондратовы. А у Захара — это, знатся, у самого младшего — Костя, Павка, Семен, Ганка — у него и дочь там, Юхим, Прошка, Олекса, Иван…

Гестаповцы ужаснулись от такого количества дедовых фронтовиков. В их списке значилось только семь, а дед насчитал уже больше двадцати и все еще продолжал называть новые имена.

— Хватит, хватит, старик! — прервал его оберфюрер и приказал вывести.

Однако старик не унимался. Уже на пороге, выталкиваемый за дверь, он, оглядываясь, добросовестно продолжал перечислять своих внуков и правнуков:

— …Васька, Гераська — это сыновья Панаса; Охрим и еще один Охрим…

Профессор видел, что для гестаповцев абсолютно безразлично, кто именно из дедовых внуков находится на фронте и сколько их там. Их интересовало другое. Все время, пока продолжался этот ненужный допрос, Петр Михайлович чувствовал на себе затаенные взгляды ищеек. Они следили за его движениями и за выражением лица, подстерегая, что он чем-нибудь выдаст свое знакомство с Порадой. Именно для этого и приводили старика. Как только Пораду куда-то отправили, оберфюрер возобновил допрос профессора:

— Расскажите подробно, когда и где вы познакомились с этим стариком?

— Я не знаю его, — ответил Буйко.

— Вы плохо договорились, — бросил гестаповец.

— Я не уславливался с ним… — ответил профессор, с трудом превозмогая боль.

Профессора вывели, а деда снова ввели в хату.

— Дедушка, а кто еще в вашем селе знает этого профессора?

— Это какого же профессора? — переспросил дед.

— Не прикидывайся дурачком, — прикрикнул оберфюрер. — Ты поклялся богу говорить правду, и он покарает тебя за ложь. Не видать тебе ни внуков, ни правнуков. Имей в виду, что нам уже все известно: где вы встречались и о чем говорили. Ты лучше расскажи, кто еще знает его в селе?

— Не знаю этого человека, — ответил дед.

Четыре эсэсовца из спецкоманды, которые стояли до того в стороне, по знаку оберфюрера подскочили к деду Пораде. Оберфюрер еще раз кивнул, и они, как коршуны, набросились на старика…

Впоследствии дед Порада так рассказывал об этом истязании:

«Будто и машины никакой не было у них, а вдруг подхватило меня и кинуло в какие-то раскаленные железные барабаны, точь-в-точь как в молотилке. Хочу крикнуть — не крикну, хочу упасть — не упаду. А оно меня крутит, ломает, печет, трясет. А из глаз — словно полова из веялки — искры, искры, пока свет погас…»

Когда дед пришел в себя, эсэсовцы стояли рядом, вытянувшись по команде «смирно», словно бы они не избивали пять минут тому назад старика. На скамье дед снова увидел профессора Буйко.

— Ну а теперь узнаешь его? — спросил оберфюрер, указывая старику на профессора.

Дед медленно покачал головой, произнес:

— Впервые вижу… этого… человека…

Деда Пораду вытолкнули за дверь и привели старого Юхима Лужника. Он еле держался на ногах перед следователем, — видно, в соседней хате такая же команда жандармов уже пропустила его через «барабаны», готовя к допросу. С ним повторили то же самое, что и с дедом Порадой. Однако гестаповцы ничего не добились. Юхим упрямо твердил:

— Впервые вижу этого человека…

Вслед за Лужником одного за другим допросили до сорока заложников. Гестаповцы старательно доискивались сообщников профессора, но они словно сговорились: «Не знаем такого!..»

Профессора потащили в клуню, где укрывались женщины и дети. При появлении гестаповцев они, как цыплята от стаи коршунов, начали было разбегаться. Одна женщина бросилась на огород, но жандарм дал короткую очередь из автомата, и она, взмахнув руками, повалилась в картофельную ботву.

— Предупреждаю, смотреть можно, а за попытку бежать — расстрел на месте, — объявил жандарм женщинам.

Перепуганные женщины и дети забились под плетень, под стены, боясь показываться гестаповцам на глаза и не менее страшась прятаться от них.

Тем временем гестаповцы привязали профессора тросом за покалеченные руки и начали подтягивать к перекладине. Подтянут и бросят, подтянут и бросят. Так несколько раз. Профессор до крови кусал себе губы и молчал. Он казался уже мертвым. Но гитлеровцы обливали его водой и снова — в который уже раз! — подвергали пыткам.

Молчание профессора приводило оберфюрера в бешенство. Он выходил из себя от бессилия вырвать из этого партизана хоть какое-нибудь признание. Гестаповцы уже не требовали сведений об отряде, добивались от профессора лишь раскаяния. Обещали ему сохранить жизнь, если он отречется от партизан и покорится немецким властям.

Профессор и на это ничего не отвечал. Он весь горел от боли, от воспаленных опухолей и от жажды. Жадно хватал ртом воздух, а когда приходил в сознание, таким презрительным взглядом окидывал своих истязателей, что они пугались неодолимой стойкости этого седого человека.