На крутой дороге

Да, профессор и впрямь был на этот раз бодр, оживлен и даже склонен к шуткам и ничего не усматривал в своем походе слишком уж сверхъестественного. Бывает так, что и у самого чувствительного человека перед фатальной опасностью предчувствие притупляется…

Грисюк уже не отговаривал профессора.

Внезапная разлука, да еще в такую опасную минуту, тяжелым камнем свалилась ему на душу. Он молча смотрел, как профессор, готовясь к походу, быстро снимал с себя планшет, военную гимнастерку и примерял заплатанную сумку…

— Может, командиров позвать?.. — почему-то спросил Грисюк, и голос его словно бы надломился. Он даже не досказал — «попрощаться».

— Нет, нет. Не нужно! У них и так мало времени. Пускай готовятся. И уже озабоченно промолвил: — Ведь у вас сейчас дорога тоже не легкая.

Через некоторое время Петр Михайлович, переодетый в старую сермягу, с сумкой через плечо, как у нищего, вышел из палатки. Его проводил Грисюк.

Из-за тучи над лесом выползла краюха луны, и между деревьями четко вырисовывались подводы, оседланные кони. Суетились люди, искрами поблескивало оружие.

Профессор и Грисюк вышли из лагеря и свернули к берегу Ирпени. Ночь выдалась тихая, свежая. Такие ночи всегда бывают в октябре на Киевщине. Под ногами мягко хрустели влажные ветви. Терпко пахло прелыми листьями.

Оба шли молча. Обоим им выпали крутые дороги: одному — на прорыв, другому — прямо в логово врага.

Вскоре лес кончился, и они остановились на краю высокой кручи. Внизу светилась речка, а за ней в сиянии луны тянулись безбрежные луга, подернутые синеватой дымкой. Немного в стороне по течению, на склонах берегов, виднелись очертания сел — Томашовки и Ярошивки, а между ними чернела плотина.

И в селах, и на дорогах было необычно тихо. Будто все там притаилось, кого-то выжидая.

Профессор присел, оглянулся вокруг, прислушался, потом поднялся и по-отечески обнял Грисюка.

— Ну, Антоша… будь осторожен, — промолвил шепотом (тут уже опасно было говорить вслух). — Желаю успеха…

Грисюк хотел того же пожелать и профессору. Но у него не было сил сделать это: слова, казалось, сбились в один комок и застряли в горле. Лишь после того как фигура профессора уже исчезла, под кручей меж кустами, он тихо-тихо сказал ему вслед:

— До свидания, Петр Михайлович…

XVI

А примерно через час профессора Буйко схватили жандармы. Схватили как раз на той плотине с буйнокурчавыми вербами, которыми он всегда любовался. С плотины Петра Михайловича сразу же повели на допрос.

Хата, куда его привели, была до отказа набита жандармами. За столом при свете лампы с закопченным стеклом сидел офицер. На печи испуганно притаилась пожилая, измученная невзгодами женщина с детьми.

Все тут: и хата, и хозяйка, и жандармы, — все уже было знакомо профессору. Жандармерия — из Фастова. А в этом доме он уже дважды делал «прививку» от мобилизации девушке — дочери хозяйки. Только сейчас ее не видно. Нет почему-то и хозяина.

Профессора сначала никто не узнал. Он стоял в тени и в своем одеянии удивительно был похож на нищего, которых теперь можно было встретить всюду. Однако Буйко понимал, что достаточно ему подойти поближе к свету, как он сразу же будет опознан.

Ефрейтор, вытянувшись и неестественно громко щелкнув каблуками, докладывал жандармскому офицеру, где и как захватил партизана. Что это был партизан — он не сомневался. В доказательство своих слов ефрейтор поднял торбу «нищего», отобранную у Буйко при задержании, и выложил на стол хирургический инструмент.

«Теперь-то мне уже не выбраться из этих лап», — подумал Петр Михайлович.

Из-за трубы высунулись две белые головки — девочки и мальчика. Профессор Буйко почувствовал на себе тревожно-сосредоточенные детские взгляды. Да, дети узнали его и с ужасом следили, что же с ним будут делать жандармы.

Офицер, не выслушав до конца ефрейтора, приступил к допросу.

— Кто есть ты? — спросил он.

Профессор скорее детям, чем жандармскому следователю, ответил:

— Я врач.

— Где быль?

— В лесу.

Жандармскому офицеру понравилась такая откровенность.

Он говорил нескладно, беспрестанно запинаясь при составлении фраз, путая украинские слова с немецкими и русскими.

— А что ти делать в лесу?

— Партизан лечил.

Офицер, пораженный смелым признанием, поднял лампу и с интересом посмотрел на партизанского врача. Вдруг рука его вздрогнула, и он, словно потрясенный неожиданной встречей, с лампой в руке вскочил на ноги. Перед ним стоял именно тот, за кем гестаповцы всех киевских районов охотились уже давно.

— Ви есть профессор Буйко? — после длинной паузы спросил он тоном повелителя.

— Вы не ошибаетесь, — ответил профессор.

В хате поднялась суета. По какому-то неуловимому знаку офицера один жандарм быстро выскочил за дверь и куда-то помчался, двое встали у стола, трое — у порога, а остальные, вытянулись на страже у окон.

Офицер сел. Он приготовил авторучку и то ли спросил, то ли приказал:

— Профессор Буйко будет говориль правду?!

— Да, — подтвердил профессор. — Я буду говорить правду.

— Профессор Буйко будет говориль, вифиль ист партизан? Сколько и где они?

— Много партизан, — ответил профессор.