На крутой дороге

На кухне жарко пылала плита, шумел примус, а вспотевшая Лукинична накачивала еще и второй, взятый у соседки; что-то клокотало, шипело, жарилось, варилось, и ноздри приятно щекотал запах лаврового листа.

— Ой, мама! Ты словно к свадьбе готовишься!

— А как же! Такой день, доченька! Для меня он особенно дорог.

Глаза Лукиничны замигали и наполнились влажным блеском. Разве знает кто, как ждала она этого дня! Сколько усилий стоило ей дать дочери высшее образование! Никто не знает. Бывало, плакала по утрам: ныло натруженное тело, встать не могла от боли. Но вставала: внука — в ясли, сама — на работу. И никогда не жаловалась. Сколько, бывало, корили ее и Федоришиха и Степанида за то, что она так надрывается, советовали не к книжкам, а к лопате приучать Надежду, но Лукинична знала: ей-то они советуют, а сами своих дочерей в столичный институт пристроили. И видела не столько сочувствие в тех советах, сколько зависть.

— Но почему ты плачешь, мама? Хватит. Кончились твои заботы. Теперь мой черед о тебе беспокоиться. А ты будешь только командовать: «Надийка — денег! Надийка — платье! Да не простое, а маркизетовое!

Пытаясь развеселить мать, Надежда шутила, изображая ее в роли командира, и радовалась, думая, что так оно теперь и будет.

— Потому и плачу, доня. От радости плачу, — вытирая посуду, говорила мать. — Отца вспомнила… Не пришлось ему увидеть тебя такой…

Надежда не знала отца. Он не вернулся с гражданской войны, когда она была еще грудным ребенком.

На пороге без стука, с грудой тарелок в руках появилась долговязая Килина Макаровна — соседка с верхнего этажа. Она была такой непомерной высоты, что едва не касалась потолка. А от своей худощавости казалась еще выше и просто пугала этим. Другие в таких случаях сутулятся, ходят без каблуков. Но Килину Макаровну не удручал ее рост. Она даже гордилась им и всегда ходила на высоких каблуках. Ей попросту, наверное, нравилось смотреть на всех окружающих сверху вниз.

— Зачем это вы, Макаровна! Спасибо, спасибо, — смущенно отмахивалась Лукинична. — Нам достаточно уже, спасибо.

— Не за что, сестричка. — Она всех называла сестричками. — Пусть постоят. Может, понадобятся, — густым мужским басом гудела Килина Макаровна.

Вслед за ней в узенькую дверь кухни сунулась с макитрой в руках толстенькая, как кубышка, Крихточка. Сунулась — и завязла в двери. Тоже соседка, только с нижнего этажа. Языкастая и говорунья — на всю округу. Голос сильный, пронзительный: бывало, как зазвонит на улице — за два квартала слышно. Она и говорить-то спокойно не может. Говорит и будто пританцовывает. Да и говорит она как-то скороговоркой, перескакивая с одной мысли на другую, с предмета на предмет, и так быстро, словно боится, что не успеет всего высказать.

Если Килину Макаровну частенько называли «сестричкой», то эту женщину почти никто и не звал по имени-отчеству. В ее лексиконе было излюбленное словечко «крихточка». «Крихточкой» ее и прозвали.

Это были две кумы и две неразлучные подруги. И хотя они ссорились, наверное, не меньше десяти раз в день, однако одна без другой не могла и в магазин сходить. Всегда вместо. А выйдут, бывало, — вся улица смотрит им вслед: одна длинная, как мачта, а рядом семенит другая, переваливаясь, словно утка.

Увидев, что Надежда уже не спит, Крихточка сразу затараторила:

— Ой, Надийка! С приездом! А тесто какое выдалось! Ох, будь они неладны, эти двери. Слышите, Лукинична, пирожки как пушинка будут. Приехала, моя милая? Тьфу, жарко как! Корицы, корицы добавьте в тесто, Лукинична. Ой, бокам больно. И какой аспид вымудрил эти двери? Ну дай же я тебя поцелую, моя крихточка! — наконец протиснувшись в дверь, пританцовывая, наклонила она Надину голову к своему вспотевшему лицу.

Обе они — Крихточка и Килина Макаровна — сегодня уже не раз были тут. Да и не только они. С самого утра дверь Шевчуков не переставала хлопать. То одна соседка забежит, то другая. А как же! Дочка Лукиничны вернулась. Инженер! Та самая девчушка, которая совсем недавно вихрем проносилась по ступенькам подъезда, — уже инженер!

И всем, конечно, любопытно. У каждой тоже дочка или сын в институте. Поэтому радость Лукиничны в какой-то мере близка их собственным переживаниям. К тому же Лукиничну все уважали. И приезд Надежды вылился в своеобразный праздник для соседок. Каждая предлагала свои услуги. Пока Надежда отдыхала, в подъезде даже разговаривали шепотом, что для Крихточки было невыносимым мучением.

С букетом роз примчалась и Лариса — подруга Надежды. Она только сейчас, да и то случайно, узнала что Надя уже дома. Лариса собиралась встречать ее вечером на пристани и еще утром бегала на рынок за розами. Красные розы с детства были символом их дружбы. И они всегда в день рождения дарили друг другу эти цветы.

Лариса прибежала не только поздравить подругу с приездом, но и поделиться своей радостью. Да еще какой! Она потащила Надю в комнату, прикрыла дверь, чтобы не слышали на кухне, и, сияя от счастья, смущаясь, открыла секрет: замуж выходит!