На крыльях АДД

Я хлопочу, суетливо мотаясь по комнате. Зацепил коленкой, опрокинул пепельницу. "Черт тебя дери!" Наконец сажусь на табурет и замираю в неподвижной позе. Мне нужно разобраться в странных чувствах, вдруг нахлынувших на меня. Какая-то ноющая боль в сердце, какие-то смутные предчувствия. Что бы это могло быть?

Евсеев, ворча, ползает по полу, собирает окурки, а я сижу, полузакрыв глаза, и лихорадочно доискиваюсь: что могло послужить причиной такого моего состояния?

Мне было ясно одно: в этом полете нам угрожает опасность. Но откуда и какая?

Может быть, это покажется кое-кому смешным, но я верю в предчувствия. Верю не слепо — по опыту. Услужливая память тотчас же подсказывает примеры.

Однажды мне предстояло перелететь с базового аэродрома на оперативный. Днем, не ночью, и не на боевое задание. Но на меня вот так же напала тоска. Болело сердце, лететь не хотелось. Но лететь надо было. Техники до предела загрузили самолет разным снаряжением и сели сами — девять человек. Итого вместе с экипажем нас было тринадцать. И за всех я в ответе.

Запустил моторы. Опробовал. Послушал тщательно и так и этак. Кажется, все хорошо. А сердце болит.

Вырулил, взлетел. Пока взлетал, весь покрылся холодным потом. Перегруженный самолет оторвался только в конце аэродрома. Замелькали столбы, дома, деревья, опоры высоковольтной линии. Откажет мотор — верная смерть!

В страшном напряжении набираю высоту. Сто метров. Двести. Жду. Когда же, когда это случится?!

Взлет был по курсу, и мы могли бы так прямо и идти по маршруту, но я, ни на йоту не сомневаясь в предчувствии, сделал разворот и пошел с набором высоты по кругу. Триста метров. Четыреста. На сердце отлегло. Теперь уже было не страшно, у нас — высота. Круг завершен, мы над аэродромом. Высота восемьсот. Ложусь на курс. И тут случилось — отказал мотор. Мы благополучно сели.

Или еще, старый опытный летчик Чулков. Лучший в дивизии ас. Как он маялся тогда перед вылетом! И сядет, и ляжет, и закроет глаза, и руки закинет за голову. Я сказал тогда Евсееву: "Смотри, как мается человек. Вот увидишь: не зря".

И точно! На наших глазах по маршруту срезал его огнем своих пушек ночной фашистский истребитель.

И еще случай, и еще, и еще…

Нет, не зря болит мое сердце. Не зря. Значит, где-то глубоко во вражеском тылу откажет какой-нибудь мотор — и все, крышка! А в ствол моего пистолета будет заложен девятый патрон — для себя.

Откуда-то издалека до меня доносится голос Евсеева.

— Ты что, командир, невеселый такой? Тебе плохо?

Я открыл глаза. Да, мне было плохо. Выходило, что лететь никак нельзя. Будет честно, если я откажусь от полета сегодня, а завтра, вместо своей старушки возьму другой самолет — новый. Ведь, наверное, можно отложить? Зачем рисковать? Кому это нужно? Ведь мы, очевидно, повезем очень больших и важных разведчиков. Если случится, что они попадут в лапы врагам, это будет такая потеря, что и оценить нельзя.

Перед моими губами стакан с водой.

— На вот, выпей.

Хороший ты мой, Гаврилыч!

Я осторожно отвел рукой стакан.

— Спасибо, друг, не надо. Пошли обедать.

Я почти не ел. Не хотелось. По-прежнему болело сердце. Отказаться. Отказаться! Но под каким предлогом? Сослаться на предчувствие? Меня же засмеют. Опытный летчик, коммунист, и вдруг такое… Смешно!

Мы поехали на аэродром. Я подходил к машине, как к чужой. Я уже не верил ей, твердо зная: сегодня она меня подведет.

Мы перелетели на дивизионный аэродром. Нас поставили в самый дальний угол, подальше от любопытных глаз. Густая трава, кустарник, с десяток берез, и за ними река. Я всегда восторгался ею, с наслаждением слушая мирный плеск воды и вдыхая запах речного простора. Но сегодня мне было не до природы.

Подъехала "эмка" командира дивизии. Я подал команду "смирно", хотел доложить, но Щербаков поморщился, махнул рукой: "Не надо!"

Ну, не надо так не надо. Я не любил докладывать. Зачем? И так все ясно: "Материальная часть в исправности, экипаж к полету готов", ~ хотя сейчас это и не соответствовало действительности. Но попробуй докажи!

Командир тотчас же заметил мое состояние. Спросил обеспокоенно:

— Ты что, тебе нездоровится?

Наверное, было бы лучше, если бы я сказал, что нездоровится. Но я не мог соврать. Нет, я чувствую себя хорошо, но… И я решился, тем более что передо мной стоял такой человек, которому можно довериться. Я рассказал ему все. И он мне поверил сразу. Выслушал, помрачнел и принялся вышагивать взад и вперед возле хвоста самолета.

— Да! — сказал он. — Хуже всего то, что я не в силах отменить полет. И командир корпуса не в силах. И даже командующий АДД. Вот какая штука. — Он остановился, ожесточенно потер ладонями лицо. — Ну, а предлог — сам понимаешь — смешон. "Предчувствия"! Да. А вон и твои пассажиры едут.

К нам подкатила легковая машина, а вслед за ней — доверху нагруженная полуторка. Кузов ее был тщательно закрыт брезентом.