На крыльях зари за край моря

Хотел бы забыться в легенде, в буколике, однако не выйдет, не оттого, впрочем, что слишком сильно занимало меня уменьшение численности кондоров в Сьерра-Неваде, падение социального статуса медведя или же распря между зелеными и ковбоями по поводу горного льва, он же кугуар, то есть, пума, в результате чего сенат штата Сакраменто запретил в 1971 году охоту на кугуара в течение ближайших четырех лет:

Четырехпалый клевер вдоль речной жилы,
Орех-двойчатка в лесной заказ.
Там жизнь большая нам ворожила
И ожидала, хоть не было нас.

Отче дуб наш, круты твои плечи.
Сестра березка вслед пошептала.
Так удаляясь мы шли навстречу
Живой воде, как к началу начал.

Пока в боровой скрываясь черни
В течение дня юного лета,
Не встали у ясных вод вечерних,
Где князь бобров переправы лепит.

Прощай, природа
Прощай, природа

   Пролетали над лентой белошапочных гор,
   На душу кондора в кости играя.
  – Улестим ли мы кондора?
  – Не улестим мы кондора.
// Запретных плодов не вкусил, се вымирает.

 В парке над рекой медведь перешел дорогу
 И, вытянув лапу, о помощи просит.
– Так-то шугал пилигримов лесного края?
– Дай ему пива бутылку, пускай гуляет.
 Знавал и он время добрых медвяных просек.

 В два прыжка преодолена лента асфальта
 И снова в свете фар отуманенный ливнем лес.
– Вроде бы кугуар.
– Может статься.
 Если верить статистике, как раз здесь.

Прощай, природа
Прощай, природа

       Словно наяву вижу, как разбивается детское мое мечтанье:

Итак, сидя-не-сидя за партой, я ныряю в пособие на стене класса, Фауна Северной Америки.

Братаясь с прачкой-енотом, гладя оленя вапити, гоня диких
лебедей над карибским шляхом.

Хранит меня чаща, в ней серая белка может неделю идти по верхушкам деревьев.

Но волею-неволею надо к доске, кто ж угадает, когда.

Ломок в пальцах мел, оборачиваюсь и слышу мой, таки мой, голос:

«Белее конских черепов в пустыне, чернее путей межпланетной ночи //

Нагота, и только, безоблачный облик Движения.

Эрос, вот кто сплетал нам гирлянды из цветов и плодов,

Плавленое злато из жбана цедил в закаты и восходы.

Это он вел нас посреди сладких пейзажей

С низкими ветвями над потоком, ладных взгорий,

Эхо манило нас всё дальше, кукушка сулила

Место, запрятанное в гуще леса, где нет печалей.

Взгляд наш уязвлен и вместо гниения зелень,

Киноварь лилии, синь генцианы горечавки,

Кожистая кора в полумраке, извилистость ласки,

Так, лишь восторг, Эрос. Уверовать в алхимию крови,

Вечные обеты дать миражам, земле детства?

Смириться ли со светилом без цвета и речи,

Никуда не рвущимся, никого не зовущим?»

Спрятал лицо в ладони, а класс за партами смолкнул.

Неведомый, ибо минул век мой и сгинуло поколение.

О своей давешней изворотливости держу речь, когда, предчувствуя многое, пришел к мысли, что собственно не нова, но высоко чтима теми, что серьезнее меня, но не были мне известны: