На крыше храма яблоня цветет

– Что есть Я? – начала я рассуждать вслух. Я – это всегда прошлое. Потому что только о прошедшем я могу говорить с уверенностью. Об очень небольшом отрезке времени. Когда говорю «я родилась», я говорю неправду. Просто на свет много лет назад появился маленький ребенок, было неизвестно, станет ли он мной… И это не была я.

Я – это тот человек, который начал осознавать себя в окружающем мире. В потоке слов находить слова, адресованные именно ему, то есть мне.

И вся история для меня началась в этот период…

Но потом спустя время, когда мое Я сотрется из событий жизни, а затем из человеческой памяти, оно полностью перестанет существовать. А история со всеми открытиями будет происходить у других, таких же Я.

Мы же не знаем, например, сколько людей жили в местах, где мы сейчас живем, за сто, двести, пятьсот лет назад. Что они чувствовали, когда открывали этот мир. Мы не знаем причин их страданий и боли. Может быть, мой дом находится на том отрезке Земли, за который кто-то положил свою жизнь, а до этого лет пятьсот назад кто-то выиграл его в лотерею. И тот, кто будет жить через двести лет на месте, где, например, находится моя квартира, вряд ли будет знать, какой ценой она мне досталась. Зачем ему это знать? У него будет своя история.

Он скорее всего не будет знать ничего о кредите, который я выплачивала утомительно долго, как стояла в банковских очередях жаркими летними днями. Тот человек не будет иметь представления, что я много сил потратила на ремонт, а потом все равно страдала от отсутствия воды и электричества. И как однажды в ванной комнате, частично оштукатуренной, мне пришел в голову такой стих:

Свет и тень.
Тень и тьма.
Что ни день,
То тюрьма.

В тот момент я остро почувствовала одиночество и зависимость от многих людей…

Тот, кто будет жить на этом месте после меня, не будет обо всем этом знать. А мне почему-то жаль. Не знаю почему, но жаль. Хочется, чтобы он понял цену вот этого клочка Земли и ощутил себя владельцем чего-то большого и важного. А я? Ну кто такая Я?..

Потом меня ждет другая жизнь.

Новая.

Я за раздумьями не заметила, как наступило последнее утро. Все. Пора в больницу. На комоде у маленького зеркальца лежали заранее приготовленные ножницы. Осталось сделать последнее, всего-то ничего. Я распустила волосы и стала их расчесывать. «Прощайте, косы», – шепчу и почему-то плачу. О, что это, у самого виска сор, откуда белые нитки? Внимательно вглядываюсь и вижу, что не сор это, а седая прядь. Седина – это хорошо, значит, не жалко будет косы отрезать, вот с нее-то, с седины, я и начну сейчас. Раз – и готово! Когда-то я сочинила такой стишок:

В меня влюбился сам Мороз
И в дар мне иней он принес.
Осыпал густо косы им,
Чтоб сократить лета до зим.

Тогда я еще подумала, к чему это такой стих, ведь я молодая и до инея на косах мне далековато будет. Годы и годы пройдут прежде… Это было, кажется, прошлой весной. А такое чувство, будто пятьдесят лет назад. Казалось, что всегда у меня будут каштановые косы и все будет хорошо. Да что там косы! Это не косы! Эта густая копна, словно причудливая шапка, была не только моим украшением, но и чем-то большим, гораздо большим. Густые и длинные волосы всегда были моей визитной карточкой. Но зачем об этом теперь, когда они лежат в ладонях. Сжечь бы их, но уже нет времени. Я оставляю их на комоде у зеркала.

– Прощай, дом!

– Прощай, мой уютный мир! Низко вам кланяюсь.

На столе оставляю стишок, знаю, что тот, кому он предназначен, его обязательно прочтет, ведь он знает меня с самого рождения, всю. А может, и до рождения знал. Скорее всего, так и есть. Сейчас или потом прочтет. Обязательно. А потому уверенно вывожу:

Мне карты лгали на столе.
Они не знали, что ты не на Земле…

Вот и больница. Боже, как страшно! Душа, пожалуйста, не покидай меня, особенно сейчас, в эту минуту. Я замираю от страха. Я уже перестаю быть собой. Здесь, в процедурной, сидит и боится другой человек. Почему бреют голову? Задело. Значит, это все-таки я. Ну да. Я, точно я. В таком виде и отправлюсь в другие миры.

У дверей терпеливо выжидает священник. Это я просила. Да-да, сейчас будет соборование. Еле слышно шепчу: Пантелеймон Целитель, Лука Войно-Ясенецкий, Косьма и Дамиан… мой родной Ангел, данный мне при крещении, пожалуйста, помогите мне или без боли уйти, или вернуться и жить без боли. Господи, ты видишь, я не заботилась о теле, и теперь оно хочет со мной проститься, мне трудно решить, готова я или нет… Батюшка рисует крест на лбу, тело пронизывает дрожь. Мир вокруг наполняется таинственным сиянием. Слышно биение сердца, кажется, оно совсем не ведает усталости. Прислушиваюсь в его музыку: двад-цать пять, двад-цать пять. Рано? Или созрела? У каждого свой срок. Замираю.