На куличках

- Ну, чего? Все про то же? Убить меня хочеть?

- Никак нет, ваше-бродь... Капитан Шмит сами... Они сами убились... Вко-вконец...

Андрей Иваныч подскочил к Непротошнову, схватил за плечи, нагнулся - в самые глаза. Глаза были человечьи - лили слезы.

"Да. Шмита нет. Но, ведь, значит, Маруся - ведь теперь, она, значит"...

Во мгновение ока он был уже там, у Шмитов. Промчался через зал, на столе лежало белое и длинное. Но не в этом дело, не в этом...

Маруся сидела, в веселенькой бревенчатой столовой. Стоял самовар. Это уж от себя расстарался Непротошнов, если что-нибудь такое стрясется - без самовара-то как же? Милая, каштановая, встрепанная головка Марусина лежала на ее руках.

- Маруся! - в одном слове выкрикнул Андрей Иваныч все: что было в письме, и протянул руки - лететь: все кончено, все боли...

Маруся встала. Лицо было дикое, гневное.

- Вон! вон! Не могу вас... Это все - это вы - я все знаю...

- Я? Что я?

- Ну, да! Зачем вы отказались, что вам стоило... Что вам стоило выстрелить в воздух? Я же присылала к вам... О, вы, хотели, я знаю... вы хотели... я знаю, зачем вам. Уйдите, уйдите, не могу вас, не могу!

Андрей Иваныч, как ошпаренный, выскочил. Тут же у калитки остановился. Все перепуталось в голове.

"Как? Неужели же она... после всего, после всего... любила? Простила? Любила Шмита?"

Трудно, медленно до глубины, до дна добрался - и вздрогнул: так было глубоко.

"Вернуться, стать на колени, как тогда: великая"...

Но из дома он слышал дикий, нечеловеческий крик. Понял: туда нельзя. Больше никогда уж нельзя.

К похоронам Шмитовым генерал приехал из города. И такую поминальную Шмиту речь двинул, что сам даже слезу пустил, - о других-прочих что уж и толковать.

Все были на похоронах, почтили Шмита. Не было одной только Маруси. Ведь уехала, не дождалась: каково? Монатки посбирала и уехала. А еще тоже любила, называется! Хороша любовь.

Взвихрилась, уехала, - так бы без поминок Шмит и остался. Да спасибо генералу, душа-человек: у себя те поминки устроил.

Нету Шмита на белом свете - и сразу, вот, стал он хорош для всех. Крутенек был, тяжеленек, - оно верно. Да за то...

У всякого доброе слово для Шмита нашлось: один только молчал Андрей Иваныч, сидел, как в воду опущенный. Э-э, совесть должно быть, малого зазрила. Ведь у них со Шмитом-то американская дуэль, говорят, была, - правда или нет? А все ведь бабы, все бабы, - всему причины... Эх!

- А ты, брат, пей, ты пей, оно и глядишь... - сердобольно подливал Андрею Иванычу Нечеса.

И пил Андрей Иваныч, послушно пил. Хмель-батюшка ласковый: некуда голову преклонить, так хмель ее примет, приголубит, обманом взвеселит...

И когда нагрузившийся Молочко брякнул на гитаре "Барыню" (на поминальном-то обеде) - вдруг замело, завихрило Андрея Иваныча пьяным, пропащим весельем, тем самым последним весельем, каким нынче веселится загнанная на кулички Русь.

Выскочил Андрей Иваныч на середину, постоял секунду, потер широкий свой лоб - смахнул со лба что-то - и пошел коленца выкидывать, только держись,

- Вот это так-так! Ай да наш, ай да Андрей Иваныч! закричал Нечеса одобрительно, - я говорил, брат, пей, я говорил. Ай да наш!