На куличках

Много ли человеку надо? Проглянуло солнце, сгинул туман проклятый - и уж мил Андрею Иванычу весь мир. Рота стоит и команды ждет, а он загляделся: шевельнуться страшно, чтобы не рухнули хрустальные голубые палаты, чтобы не замолкло золотой паутинкой звенящее солнце.

Океан... Был Тамбов, а теперь Океан Тихий. Курит внизу, у ног, сонно-голубым своим куревом, мурлычет дремливую колдовскую песню. И столбы золотые солнца то лежали мирно на голубом, а то вот - растут, поднялись, подперли стены - синие нестерпимо. А мимо глаз плавно плывет в голубое в глубь Богородицына пряжа, осенняя паутинка, и долго следит Андрей Иваныч за нею глазами. Кто-то сзади его кричит на солдата:

- ...Где у тебя три приема? Ж-животина! Проглотил, смазал?

Но не хочет, не слышит Андрей Иваныч, не обертывается назад, все летит за паутинкой...

- Ну что, танбовскай? Или нравится - загляделся-то?

Делать нечего, оторвался, обернулся Андрей Иваныч. С усмешкой глядел на него Шмит - высокий, куда же выше Андрея Иваныча, крепкий, как будто даже тяжелый для земли.

- Нравится ли? Уж очень это малое слово, капитан Шмит. Ведь я, кроме Цны тамбовской, ничего не видал - и вдруг... Подавляет... И даже нет: весь обращаешься в прах, по ветру летишь вот, как... Это очень радостно...

- Да что-о вы? Ну-ну! - и опять Шмитова усмешка, может добрая, а может - и нет.

Для Андрея Иваныча она была доброй: весь мир был добрый. И он неожиданно даже для себя, благодарно пожал Шмиту руку.

Шмит потерял усмешку - и лицо его показалось Андрею Иванычу почти-что даже неприятным: неровное какое-то, из слишком твердого сделано, и нельзя было, как следует заровнять - слишком твердое. Да и подбородок...

Но Шмит уже опять улыбался:

- Вы соскучились, кажется, со своим денщиком? Мне говорил Нечеса.

- Да, уж чересчур он - "точно так"... Хочу поменяться на какого угодно, только бы...

- Так вот, меняйтесь со мной? Мой Гусляйкин - пьяница, говорю откровенно. Но до чрезвычайности веселый малый.

- Спасибо, вот уж спасибо вам! Вы мне очень много...

Простились. Андрей Иваныч шел домой, весь еще полный голубого. Итти бы ему одному и нести бы в себе это бережно... Да увязался Молочко.

- Ну что, ну что? - подставлял он Андрею Иванычу розовую, глупоглазую свою мордочку: охота узнать что-нибудь новенькое, что бы можно было с жаром рассказать и генеральше, и Катюшке, и вечером в собрании.

- Да ничего особенного, - сказал Андрей Иваныч. - Шмит предложил денщика.

- Сам? Да что вы? Шмит ужасно редко заговаривает первый, можете себе представить? А вы были у Шмитов? А у командира? Да бишь... командир в отпуску. Вот лафа - и вечном отпуску! Вот бы так, можете себе представить?

- У Шмитов еще не успел, - говорил Андрей Иваныч рассеянно, все еще думая о сонно-голубом. - Был у Нечесов, у генерала. Генеральша - вдруг, ни к чему, о бородавках...

Спохватился Андрей Иваныч, да было уж поздно. Маковым цветом заалел Молочко, заиндючился и важно сказал:

- По-жа-луйста! Просил бы... Я горжусь, что удостоен, можно-сказать, доверия такой женщины... Бородавки тут абсолютно не при чем... Аб-со-лютно!

Надулся и замолчал. Андрей Иваныч был рад.

У трухлявого деревянного домика Молочко остановился.

- Ну, прощайте, я здесь.

Но, попрощавшись, опять развернулся и в минуту успел рассказать про генерала, что он бабник из бабников, успел показать Шмитовский зеленый домик и что-то подмигнуть про Марусю Шмит, успел наболтать о каком-то непонятном клубе ланцепупов, о Петяшке поручика Тихменя...

Еле-еле стряхнул с себя все это Андрей Иваныч. Стряхнул и пошел снова сонный, заколдованный, поплыл в голубом, в сказочном, на тамбовское таком непохожем. Не видя, поводил глазами по деревянным, сутулым домишкам-грибам.

Вдруг застучали в окно, дробно так, весело.

- "Кому - мне?" - остановился Андрей Иваныч перед зелененьким домиком. - "Да нет, не мне", - пошел дальше.

В зелененьком домике распахнулось окно, кликнул веселый голос:

- Эй, новенький, новенький, подите-ка сюда!

Недоуменно подошел Андрей Иваныч и фуражку снял. "Но как же - но кто же это?"

- Послушайте, давайте-ка познакомимся, все равно ведь придется. Я Маруся Шмит, слыхали? Сидела у окна - и думаю: а дай постучу. Ой, какой у вас лоб замечательный! Мне о вас муж говорил...

Бормочет что-то Андрей Иваныч и глаза развесил: узкая, шаловливая мордочка, - не то тебе мышенка, не то - милой дикой козы. Узкие и длинные, наискось немного, глаза.

- Ну что, дивитесь? Озорная? Да мне не привыкать! Смерть люблю выкомаривать. Я в пансионе дежурной была в кухне изжарила начальнице котлету из жеванной бумаги... Ой-ой-ой, что было! А за Шмитов портрет... Вы Шмита-то знаете? Да Господи, ведь он же про вас и говорил мне! Вы приходите как-нибудь вечером, что за визиты!..

- Да с удовольствием. Вы извините, я сегодня так настроен как-то, не могу говорить...

Но увидал Андрей Иваныч, что и она замолчала, и куда-та мимо него смотрит. Принахмурилась малость. Возле губ - намек на недетские морщинки: еще нет их, когда-нибудь лягут.

- Паутинка, - поглядела вслед золотой Богородицыной пряже.

Перевела на Андрея Иваныча глаза и спросила: