На куличках

- Наука имеет много гитик.

- Гитик?

- Ну да. Что вы с неба, что ли, свалились? Фокус такой...

- Но почему... но почему же никто не играет в карты? Я думал... - Андрей Иваныч уже робел, видел - кругом ухмыляются.

Капитан Нечеса добродушно-свирепо пролаял:

- Пробовали, брат, пробовали, игрывали... Перестали. Будет.

- Да почему?

- Да уж очень у нас много, брат, гениев, да, по части карт. Играют уж очень хорошо. Да. Не антиресно...

Андрей Иваныч сконфузился, будто он в том виноват был, что играют уж очень хорошо, и отошел.

Часов в одиннадцать всей ордой двинулись ужинать. И следом из карточной переплыл в столовую табачный дым, и опять засновали в рыжих облаках самодовлеющие человечьи кусочки: головы, руки, носы...

В столовой увидали печально-длинный и свернутый совершенно противозаконно в сторону нос поручика Тихменя. Развеселились.

- А-а, Тихмень! Ну, как Петяшка?

- Зубки-то режутся? Хлопот-то, небось, тебе, а?

Капитан Нечеса блаженно улыбался и ничего теперь на свете не слыхал: наливал себе зубровки. Тихмень серьезно и озабоченно ответил:

- Мальчишка плохенький, боюсь - трудно будет с зубами.

Залп хохота, развеселого, из самых что ни на есть утроб.

Тихмень сообразил, устало махнул рукой, сел за стол рядом с Андреем Иванычем.

На конце стола, за хозяина, сидел Шмит. Он и сидя был выше всех.

Шмит позвонил. Подскочил бойкий, хитроглазый солдат с заплаткой на колене.

"Должно быть, ворует"... - почему-то подумал Андрей Иваныч, глядя на заплатку.

Через минуту солдат с заплаткой принес на подносе огромный зеленого стекла японский стакан. Все заорали, захохотали:

- А-а, Половца крестить! Так его, Шмит!

- Морского зверя-китовраса!

- Это, брат, китоврас называется: ну-ка?

Андрей Иваныч выпил жестокую смесь из полыни и хины, вытаращил глаза, задохся - не передохнуть - не мог. Кто-то подставил стул, и о вновь окрещенном забыли, или это он был без памяти...

Очнулся Андрей Иваныч от скрипучего голоса, жалобно-надоедно одно и то же повторявшего:

- Это не шутка. Если б я знал... Это не шутка... Если б я знал наверно... Если б я...

Медленно, трудно понял Андрей Иваныч: это Тихмень. Спросил:

- Что? Если б что знал?

- ...Знал бы наверное: мой Петяшка или не мой?

"Он пьян, да. А я не"...

Но на этом месте сбил Андрея Иваныча смех и рев. Хохотали, ложились на стол, помирали со смеху. Кто-то повторял последнюю - под занавес - фразу скоромного анекдота.

Теперь стал рассказывать Молочко... рассказывали, должно быть, уж давно. Молочко раскраснелся, смаковал, так и висели в воздухе увесистые российские слова.

Вдруг с конца стола Шмит крикнул резко и твердо:

- Заткнись, дурак, больше не смей! Не позволю.

Молочко дернулся-было со стула вскочил - и сел. Сказал неуверенно:

- Сам заткнись.

Замолчал. И все примолкли. Качались, мигали в тумане человечьи кусочки: красные лица, носы, остеклевшие глаза.

Кто-то запел, потихоньку, хрипло, завыл, как пес на тоскливое серебро месяца. Подхватили в одном конце стола и в другом, затянули тягуче, подняв головы кверху. И вот уже все заунывно, в один голос, воют по-волчьи:

У попа была собака, Он ее любил. Раз собака с'ела рака Поп ее убил. Закопал свою собаку, Камень привалил. И на камне написал: У попа была собака, Он ее любил. Раз собака с'ела рака...

Часы пробили десять. Заколдовал бессмысленный, как их жизнь, бесконечный круг слов, все выли и выли, поднявши головы. Пригорюнились, вспомнили о чем-то. О чем?

- Б-бум: половина одиннадцатого. И вдруг почуял Андрей Иваныч с ужасом, что и ему до смерти хочется запеть, завыть, как и все. Сейчас он, Андрей Иваныч, запоет, сейчас запоет - и тогда...

"Что ж это, я с ума... мы с ума все сошли?"

Стали волосы дыбом.

...Поп ее убил, Закопал свою собаку... И на камне написал: У попа была собака...

И запел бы, завыл Андрей Иваныч, но сидевший справа Тихмень медленно сполз под стол, обхватил Андрея Иваныча за ноги и тихо, - может, один Андрей Иваныч и слышал, - жалобно заскулил:

- Ах, Петяшка мой, ах, Петяшка...

Андрей Иваныч вскочил, в страхе выдернул ноги. Побежал туда, где сидел Шмит. Шмит не пел. Глаза суровые, трезвые. "Вот он, один он может спасти"...

- Шмит, проводите меня, мне нехорошо, зачем поют?

Шмит усмехнулся, встал. Пол заскрипел под ним. Вышли.

Шмит сказал.

- Эх вы! - и крепко сжал Андрею Иванычу руку.

... "Вот хорошо, крепко. Значит, он еще меня"...

Все крепче, все больнее. "Крикнуть? Нет"... Хрустнули кости, боль адская.

"И Шмит, и Шмит сумасшедший?"

- Вы все-таки ничего, терпеливы, - усмехнулся Шмит и пристально заглянул Андрею Иванычу в глаза, обвел усмешкой огромный Андрей-Иванычев лоб и робко угнездившийся под сенью лба курнофеечку-носик.

8. Соната.

Весь день после вчерашнего было тошно и мутно. А когда пополз в окно вечер - мутное закутало, захлестнуло вконец. Не хватало силушки остаться с собой, так вот - лицом к лицу. Андрей Иваныч махнул рукой и пошел к Шмитам.

"У Шмитов рояль, надо поиграть, правда. А то, этак и совсем разучиться недолго..." - хитрил Андрей Иваныч с Андреем Иванычем.

Маруся сказала невесело: