На линии горизонта

Нью–йоркские часто «аплодируют какой-то козявке незначительности». Бывшие и небывшие актрисы, певцы, прыгуны, спортсмены комментируют мировые события с видом знатоков, почти как наши буровики, которые иногда высказывали свои полуграмотные, доморощенные идеи перемены миропорядка. И хотя любой встречный поперечный в Нью–Йорке быстро и чётко говорит в микрофон — слова отскакивают от языка, но большей частью это — эхо, какие-то отражения. Не представить что бы наговорили наши буровики, если бы их пригласили к микрофону?! Наверно, ничего не могли бы сказать — по причине страха и стыда — речь привыкли пересыпать матерными словами, а говорить их нельзя, без них же лексикона не хватает, феню, жаргон не все понимают. Почему-то не только буровиков, а многих, говорящих на гибком русском языке, охватывает паника перед микрофоном. И разговор бесконечно уснащается разными вводными «лишними» словами: значит, понимаете, относительно, как бы… Свойство языка или сознания? Всем известно, как новая русская языковая революция схватилась за свободу слова и позаимствовала многое из лексикона буровиков, — английский уже давно поднабрался свободы, и русский навёрстывает пропущенное.

В Агадыре — аплодируют тебе–королеве, и если на то пошло, агадырские в сравнении со своими столичными братьями из-за одного этого уже не кажутся такими наивными. А из-за всего остального? «Стреляного воробья на мякине не проведёшь» — говорят в народе, а в Агадыре все — «стреляные». Наивными тут были только динозавры. Потому как сама жизнь тут предельно обнажает сущность бытия и разрушает иллюзии насчёт человеческой натуры.

И разве это не поразительно, как господин Кант, не живя ни в Агадыре, ни в Нью–Йорке, не выезжая из Кёнигсберга, сделал вывод об априорной зловредности человеческой природы? И на что только не способен человек: от людоедства — до критики чистого разума. Где же ты на этой вертикали?

Но не думайте, что я хочу жить в Агадырских невзрачных кибитках, а не в нью–йоркских комфортабельных условиях. Конечно, агадырская жизнь по удобствам, предметам быта, унитазам, тортам отстаёт на уровень Луны от нью–йоркской. Уже по одному этому какое может быть сравнение? И агадырская жизнь требует каждодневного испытания, хотя и нью–йоркский рот нельзя разевать — выпадешь в осадок. С первого взгляда ни Агадырь, ни Нью–Йорк, ни какие другие поселения не могут представиться в том виде, в каком они представляются впоследствии. Ведь если взглянуть на жизнь изнутри, то вполне возможно, откроется больше сходства, нежели кажется с первого взгляда. И все выдумки меркнут перед действительностью. И только сам можешь это испытать, — никакие рассказы, фильмы тебе не передадут этого ощущения. На внешний вид и на слух кажется два несопоставимых мира, — а психологический ландшафт? О чём думают в самом забытом углу Ага–дыре, и о чём в столице мира?

Но думать и жить — разные вещи. И разница не может не отразиться на твоём мировоззрении… мироощущении, вы зависите от общего, от жизни, языка даже если не принимаешь каких-то устоев, идей, но всё равно вольноневольно поддаёшься. Как от этого уйти? И как можно жить среди монотонной обстановки? В Агадыре много людей в забвении и амнезии, ничего не понимающих, конечно, на разных уровнях непонимания, нерасторопности, безразличия и полного отсутствия реакций.

В Нью–Йорке в совместном сознании есть соображения демократические к каждому индивидууму (тем не менее конкретно дела до тебя нет никому — тебя оставляют в покое). В Агадыре не существует никакой общей концепции ценности каждого, никакой личной ответственности, но зато такая неудовлетворённость существованием, которая переносится на других — унизят, дискриминируют при каждом удобном случае (женщина, больной, старый, чичмек), чтобы лучше себя ощутить. Если машине с буровиками попадался на пути казах, татарин, узбек, с отличительными чертами, не похожий на них, то всегда неслось что-нибудь насмешливое вслед: морда-то косорылая, тупая… И все смеются грубым, самодовольным смехом. При этом у самих лица затемнены бессмыслицей. Народ надменный, нетерпимый ни к каким признакам чужого, непонятного им человека или события.

Самый последний подпольный человек не применёт показать другому, что считает его ниже себя. Это предположение, что ты сложнее, умнее и постигаешь то, что простому смертному недоступно, пропитывает, конечно, и непоследних, и даже тех, кто считает себя самыми передовыми. Так что заносчивым превосходством могут похвастаться не только буровики. — А кто? — «Посмотри на себя, хозяйка, — пишет мой кот о моих писательских этюдах, — какие были представительные господа писатели, и что ты можешь добавить новенького?»