На линии огня

– Слишком много клади навьючили, – объясняет комиссар Рамиро Гарсия.

– Откуда знаешь? – спрашивает Гамбо.

– Да я ведь не родился парикмахером – вырос-то в деревне. Отец с семи лет брал меня на работу в поле… Мул – скотина исправная, выносливая, как хороший солдат. Жалуется, только когда совсем уж невтерпеж.

Кивнув, командир идет дальше. Любопытная штука эта Народная армия, думает он. И обнадеживающая. Не в пример франкистам, где почти все офицеры – представители военной касты, выходцы из кругов реакционной буржуазии, командные кадры Республиканской армии представляют самые разные слои народа, взявшегося за оружие: Рамиро Гарсия – из крестьян, капитан Серигот, единственный офицер в батальоне, служивший в армии еще до войны, был солдатом в Марокко, а потом капралом в Гражданской гвардии, а среди командиров рот, выдвинувшихся по заслугам и прошедших военное и политическое обучение, есть и кондуктор мадридского трамвая, и ученик провизора из Куэнки, и приказчик из магазина мужского белья в Кордове.

– Стой, кто идет? – слышен оклик откуда-то спереди. Темные фигуры, едва различимые в полутьме, замирают среди виноградников.

– Республика, кретин.

– Пароль!

Лязгает затвор, и люди по обе стороны тени невольно пригибаются, чтоб не получить пулю в голову. Всем сейчас приходится быть настороже. Беспечность может дорого обойтись.

– Горький играл в шахматы. Мы идем на смену…

– Разве не Бакунин?

– Нет, черт возьми, Горький.

– А-а. Ну-ну.

Они выпрямляются и идут дальше. Небо на востоке, над Кастельетсом, уже непроглядно черно. Дорога теперь круто идет вверх, виноградники редеют. Солдаты вступили уже на высоту Пепе. Гамбо шагает вперед, чувствуя вокруг присутствие многих и многих людей, – полязгивает металл, слышатся приглушенные голоса, мерцают огоньки сигарет, хоть их и пытаются спрятать в кулак. Второй батальон собирается выходить, намереваясь обогнуть городок.

– Гамбо? – спрашивает кто-то невидимый в темноте.

– Он самый.

Из мрака показывается силуэт.

– Салют. Я – Фахардо.

Это майор-ополченец, командир Второго батальона. Они с Гамбо знают и ценят друг друга.

– Руки не подаю: ко мне пакость какая-то привязалась – чешусь постоянно, – говорит Фахардо. – Чесотку где-то подхватил, не иначе.

– Да ну, брось… Пройдет.

– Ну поглядим, как пройдет… Мне приказано, как только ты появишься, выдвигаться со всеми тремя ротами. Так что здравствуй и прощай, товарищ.

– Что-нибудь нужно?

– Да нет, все в порядке. Я до рассвета должен зайти фашистам в правый фланг.

– А как дела шли до сих пор?

– Хорошо шли. Трудней всего было взять кладбище: мы потеряли капитана Курро Санчеса, командира 3-й роты. А всего – одиннадцать убитых, тридцать раненых.

– Сочувствую.

– Спасибо. Что Курро погиб – это просто черт знает что… Ты знавал его?

– Тощеватый такой, с бородкой?

– Да.

– Видел, но лично знаком не был.

– Редкостный мужик был, настоящий. Но вытянул свой жребий: осколок мины перебил ему бедренную артерию – типичная рана тореро, – и он в три минуты кровью истек… Зато эту вот высотку мы взяли легко – шесть человек ранено, убитых нет.

Гамбо оглядывает гребень высоты. Над ее черной громадой уже мерцают первые звезды.

– А что там наверху?

– Окопы не вырыть – почва больно твердая… Но мы сделали из камней нечто вроде брустверов. КП разместили за гребнем. Со штабом бригады есть телефонная связь. А вот воды поблизости нет.

– Я этим займусь.

– Сколько у тебя бойцов?

– Две роты.

– Тяжелое оружие есть? – наседает Фахардо. – Минометы 81 миллиметр?

– Четыре штуки.

– Вот это повезло! Мои так и не доставили с того берега. Хочешь добрый совет?

– Давай.

– Я бы на твоем месте расположил их между высоткой и кладбищем: там отменный плацдарм – небольшая лощина, которая отлично вас укроет. Так и так я оставлю тебе сержанта, чтобы показал тебе местность и разметил позиции… Зовут его Эрнандес, надежный малый. Астуриец, как и ты. Как станет не нужен, отошлешь его ко мне.

Два темных силуэта прощаются:

– Ну, удачи тебе в городке, товарищ.

– И тебе, Гамбо. Салют – и да здравствует Республика.

– Согласен. Пусть живет вовеки веков.

В сопровождении ротного фельдшера, который несет ранец с медикаментами, Хулиан Панисо прокладывает себе дорогу среди солдат, толпящихся на ступеньках подвала.

– А ну расступись. Дай пройти. Дай пройти, кому сказано?!

Света почти нет, только горит внизу огарок, и подрывник расталкивает бойцов, чуть видных в полумраке.

– Марш отсюда, – говорит он. – Пошли вон все. Разойдись по своим местам! Если фашисты сейчас начнут контратаку, они нас тут тепленькими и возьмут.

Наконец Панисо и фельдшер добираются до подвала – узкого и пыльного помещения, и в свете огарка можно разглядеть наваленные у стены кукурузные початки, битые кувшины и расстеленное на полу солдатское одеяло, на котором лежит роженица, отпущенная легионерами часа два назад.

– М-мать твою, – говорит фельдшер, увидев ее.