На линии огня

А я уже вцепился в книгу и, перелистывая это повествование о дореволюционной школе, натолкнулся вдруг на такое место, живописующее период войны с Германией 1914 года:

«С фронта стали привозить мертвецов из студенческого батальона. Тронутые, посиневшие трупы привозили без гробов, сваливали в покойницкую, оттуда их разбирали родственники для похорон за свой счет.

Саша Федоров и Витя посетили покойницкую. Там было очень много народу и стоял несмолкаемый плач.

Когда Витя почувствовал, что тоже сейчас расплачется, он вдруг передернулся судорогой смеха. В голову ему заскочила и щекотала мозг глупая, неуместная острота.

Так случалось с ним и раньше, что в неподходящую минуту — в церкви, на похоронах, на уроке — нападал на него беспричинный смех. Он давился им, а стыд за себя так мучил, что одновременно хотелось кричать.

Витя стал умышленно думать о посторонних вещах. Он сосчитал убитых. Он стал про себя перебирать фамилии всех гимназистов. Но острота лезла, выпирала. Вите делалось страшно, что все эти несчастные люди, оплакивающие детей, заметят в его глазах бешеный смех.

«Это у меня нервное», — думал Витя.

Глотал часто слюну и холодел от страха, что вот-вот расползется по лицу оскорбительная идиотская улыбка.

Наконец, надеясь, что острота выпадет и отпустит, если сказать ее другому, Витя наклонился к Федорову, показал глазами на трупы и шепнул:

— Синяя говядина.

Федоров нисколько не удивился. Лицо его еще больше опечалилось. Он чуть-чуть кивнул головой.

Выбрались из покойницкой и всю дорогу молчали, боясь, что слова не обмерят того громадного и страшного, что оба видели».

— Позвольте! — восклицаю я, дочитав до конца эту небольшую, но потрясающую своей психологической глубиной сцену. — Так вы уже в двадцать седьмом году не чуждались военных тем!

— Да ведь я и родился-то на территории войсковой сельскохозяйственной школы, — весело поддержал меня Борис Дмитриевич. — Войсковой! А что было потом? Мне было восемь лет, когда началась война России с Японией. С той поры так и идет: сражаются мои герои на баррикадах, сражаются в окопах под Перемышлем, идет гражданская война, затем после небольшой передышки — памятный всем Халхин-Гол… Затем Маннергейм с его дотами и «кукушками»… Затем Отечественная война, а сейчас — война на идеологическом фронте, тоже ожесточенная и затяжная…

Внимательно слушая, я продолжаю перебирать груду книг, лежащих передо мною. Самым ранним изданием, сохранившимся в личной библиотеке писателя, оказалась книга его рассказов «Сытая земля». На титуле ее значилось: Ленинград, издательство «Прибой», 1924 год. Я надолго задерживаю эту книгу в руках, осторожно листаю пожелтевшие страницы, читаю названия рассказов, помещенных в ней: «Шинкарчуки», «Аэроплан», «Дневник Максима Петровича»…

Интересно, о чем говорится в самом первом рассказе Четверикова, который он поместил в самой, первой книге? Двенадцать страничек в рассказе… И я читаю про дида Семена, обладателя пегой полосатой трубки: «Два сына у него в деникинцах. Третий дома, по хозяйству — Шашко». Вот этот-то Шашко, оказывается, пошел против отца и братьев. Шашко на стороне революции. Когда гайдамаки стали отступать из села, хлопец Шашко с такими же, как он, юнцами устроил засаду и обрушил на отступавших белогвардейцев пулеметные очереди…

— Понятно! — с удовлетворением отмечаю я. — Гражданская война на Украине. О чем речь во втором рассказе — «Аэроплан»?