На литературных баррикадах

И может быть, чтобы сгладить впечатление от «Ржавых листьев», а может быть, и для того, чтобы поспорить с самим собой, в тот же вечер вынул он перед самым прощаньем из какой-то запыленной папки листочек и прочел нам, задыхаясь и кашляя больше обычного:

От пролеткультовских раздоров
(Не понимающих мечты),
От праздных рифм и разговоров
Меня, романтика, умчи!

Я чересчур предался грубым,

Непоэтическим делам, —
Кружась как мудрый кот под дубом,
Цепь волочил я по камням.

И в сердце не сдержать мне гнева,

Хоть сердце распирает грудь…
Но цепь грохочет: влево, влево —
Не смей направо повернуть!

Довольно! Или не бродячий

Мне послан господом удел?
И хлеб, сверкающий, горячий,
В печи не для меня созрел?..

Не я ль под Елисаветградом

Шел на верблюжские полки,
И гул, разбрызганный снарядом,
Мне кровью ударял в виски?

…В Алешках, под гремучим небом,

Не я ль сражался до утра,
Не я ль делился черствым хлебом
С красноармейцем у костра?

Итак, пусть без упреков грозных!

Где критик мой тогда дремал,
Когда в госпиталях тифозных
Я Блока для больных читал?..

Пусть, важной мудростью объятый,

Решит внимающий совет:
Нужна ли пролетариату
Моя поэма — или нет?..

Это было что-то вроде предисловия к написанному еще в 1923 году в Одессе «Сказанию о море, моряках и Летучем Голландце», которого мы еще не читали.

Это был и спор с критиком, и это был в какой-то мере спор с написанным только сейчас стихотворением о «ржавых листьях», спор, который волновал самого автора многие годы. А скольких поэтов вопрос этот о нужности массам, вопрос «выбора» волновал многие десятилетия — от Генриха Гейне до Сергея Есенина и Поля Элюара!.. Для Багрицкого в организационном плане эта проблема «выбора» решилась в 1930 году вступлением в Российскую ассоциацию пролетарских писателей (в одно время с Маяковским и Луговским). Но об этом речь еще впереди.

…А через год после «Листьев» этот же спор вылился в «Разговор с комсомольцем Дементьевым», с Колей Дементьевым, которого Багрицкий полюбил больше всех молодых своих друзей и поэму которого «Мать» при всей своей требовательности оценил очень высоко. Проблема разрыва между поколениями была снята.

Что ж! Дорогу нашу
Враз не разрубить:
Вместе есть нам кашу,
Вместе спать и пить…
Пусть другие дразнятся!
Наши дни легки —
Десять лет разницы —
Это пустяки!..

3

Несмотря на хроническую тяжелую астму, причинявшую ему жестокие страдания и частенько приковывавшую его к тахте, Эдуард Георгиевич очень любил ездить по стране, выступать перед народом.

Позвонит, бывало, по телефону, скажет веселым, озорным, хриплым голосом:

— Сашец… Кажется, старуха (астма!) дает мне отпуск на пару дней. Используем? Съездим? Что у тебя на примете?

Однажды «на примете» у меня оказалась Брянщина. Старый завод «Красный Профинтерн» в Бежице.

В Брянске редактировал газету только что входящий в литературу молодой писатель Василий Павлович Ильенков. Заочно познакомился с ним я по хорошему рассказу «Аноха», который он прислал в журнал «Октябрь». Рассказ очень понравился и «старшому» нашему, Александру Серафимовичу, и Феде Панферову, и мне. Решили печатать. Началась переписка.

Василий Павлович пригласил москвичей в Брянск: людей, как говорится, посмотреть и себя показать.

С паровозостроительным заводом «Красный Профинтерн» Ильенков был связан давно, писал сейчас о заводской жизни новый роман «Ведущая ось» (который вызвал впоследствии ожесточенную полемику). Я сообщил Ильенкову, что приедем мы с Багрицким, что «гвоздем» намечающегося вечера будет, конечно, Эдуард.

Автора «Думы про Опанаса» уже хорошо знали в стране, и Василий Павлович обещал нам «достойную» встречу и в городе, и на заводе.

Ехали со всеми удобствами. В купе мягкого вагона оказались мы только вдвоем. Эдуард чувствовал себя прекрасно, почти не курил, глядел в окно на осенний багрянец лесов.

— Брянские леса, — сказал он задумчиво. — Брянские, или Брынские. Здесь жил Соловей-разбойник. Скажи, Сашец, а что ты, теоретик, знаешь о Соловье-разбойнике?

И вдруг полузакрыл глаза, взмахнул полуседой своей шевелюрой и заговорил былинным говором: