На литературных баррикадах

В первые годы Отечественной войны на Северо-Западном фронте мы не раз получали подобные же письма из блокированного Ленинграда, где доблестно воевал Всеволод Вишневский.

В самые тяжелые дни блокады Ленинграда, перегруженный десятками дел в политуправлении Балтфлота и Ленинградского фронта, в газетах, в театрах, выступающий ежедневно на заводах, больной, изможденный, он не забывает об армейских товарищах. Он поддерживает с нами связь, он присылает нам во фронтовую газету свои записи о Ленинграде. Он пишет нам и о мужестве, о «духовной силище» питерских рабочих-кировцев, и о первом исполнении Седьмой симфонии Шостаковича. Он дает нам советы в нашей работе и просит держать с ним постоянную связь. Он рассказывает о боевой работе писателей Ленинграда: Николая Тихонова, Анатолия Тарасенкова, Веры Инбер, Александра Крона.

Его письма бодрят и вдохновляют нас. От них веет душевной чистотой, верой в победу, любовью к своему народу.

Писатель-воин-большевик всегда был верен себе, всегда был лицом к огню.

В сорок четвертом году войска нашего фронта вышли к Балтийскому морю. В городе Кёзлин мы встретились с писателями Балтфлота, с Всеволодом Вишневским и обнялись по-братски. Позади были тяжелые первые годы войны. Позади была блокада Ленинграда. Впереди — Берлин.

Федор Панферов

1

Фурманов отложил какую-то пухлую рукопись, снял очки и сказал мне задумчиво:

— Да… писатель из него может выйти любопытный. — И, заметив мое недоумение: — Был у меня, Сашко, сейчас интересный человек. Из самой глубинки. Не нашим проповедникам чета. (Разговор происходил в бурные дни нашей борьбы с родовским руководством ВАПП.) Панферов. Федор. Разве я тебе не говорил о его рукописи?.. «Огневцы»… В делах теоретических и склочных он еще не понаторел. А деревню знает прекрасно. И писать о ней может. Не слыхал? Панферов, Федор Иванович.

Нет. Это имя мне ничего не говорило. Фурманов часто рассказывал мне о своих «литературных находках». По обязанности редактора Госиздата и секретаря МАПП, он читал много рукописей начинающих писателей. Относился к ним требовательно, придирчиво. Но как же он радовался каждому истинному «зернышку», каждой искре таланта!

— Надо его как-нибудь затащить на Нащокинский[6]. Или, может, к старику на Пресню. Пусть там почитает.

Но чтоб попасть на Пресню к Серафимовичу или на Нащокинский к Фурманову, надо было пройти предварительный отбор, обнаружить несомненные признаки дарования. Значит, этот новый, Панферов, чем-то действительно порадовал Митяя.

— Мало мы знаем деревню. Мало и плохо. Проводим вот целые вечера в спорах, а жизни не знаем, — продолжал между тем Фурманов все более взволнованно. — Вот прочел я эту рукопись и точно новый, незнакомый мир познал. А ведь пишет он еще сыровато. До самых глубин не дошел. Только первый пласт поднял. Ну, я ему все прямо и сказал. Ты же знаешь, что сюсюкать не в моих правилах… — И тут же озабоченно: — Не обиделся бы… Как ты думаешь, не обиделся?.. Нет, думаю, понял. Сказал, что еще поработает. Глаза у него хорошие. Такой не соврет. Конечно, неплохо бы еще позвонить ему, приободрить. Да телефона у него нет. Живет еще по-пролетарски. Ну ничего, придет следующий раз — мы его к старику затащим. А ты его фамилию запомни. Федор Панферов… Такие нам в МАПП нужны…

Разговор этот происходил незадолго до столь горькой для всех нас смерти Митяя. Так больше и не повстречались Фурманов и Панферов.

Долгие месяцы я ничего не слышал об авторе «Огневцев».

Но вот через два года (после демобилизации из армии меня избрали секретарем МАПП и назначили в издательство «Московский рабочий» редактором «Новинок пролетарской литературы») на моем столе оказалась рукопись романа Ф. И. Панферова «Бруски».

Я прочел ее залпом. А вскоре встретился с автором, и началась наша крепкая, многолетняя дружба.

2

Незадолго до того, как я прочитал «Бруски», на конференции МАПП с яркой полемической речью против штампа и схемы в литературе выступил наш «старшой», Александр Серафимович.

— Вы знаете в старой литературе мужичка? — сказал он. — Там чрезвычайно мало типов усложненных: там мужичок, который вырос из громадной серой массы. Он косматый, обросший и говорит «тае»…

Выступление Серафимовича имело особо важное значение потому, что многие из наших молодых писателей, работавших над деревенской тематикой, находились в плену народнической традиции. Их произведения были проникнуты жалостливостью, слезливостью. Изобиловали штампы и трафареты, плакатные, упрощенные образы бедняка, середняка и кулака.

Кулак — с большой головой, в лакированных сапогах, середняк — в поддевке и простых сапогах, бедняк — в лаптях — так именно представлялась деревня одному из героев романа Панферова — секретарю губкома Жаркову.