«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

По всему чувствуется, что наипервейшая жгучая потребность широких народных масс вполне удовлетворена. В эти звездные часы народ московский выглядит упоенно счастливым и кипучим: весь мир готовы перелопатить, Америку, если не догнать, то хотя бы ободрать, Гольфстрим перекрыть… Такая духовная мощь! Однако ж критика в адрес сильных мира сего не замолкает: «…понастроили хрущебы …засели повсюду, …все враги – евреи…все сторожа – шпионы, …во все лезут да лезут…житья от них нету …им и ссышь в глаза, а все Божья роса…»

Тут, откуда не возьмись, Немухин появился, и с ним какой-то поэт, причем хороший мой знакомый, вот только фамилии его вспомнить не могу.

Немухин ему говорит:

– Помнишь, Сева, как мы с тобой по поводу национального начала в искусстве спор имели? Я тогда ряд особенностей, которые в еврейском характере подметил, увязал, так сказать, с нашим «общим делом». Возможно, что по запальчивости несколько переборщил – спор все-таки! Так вот, взял какой-то чудак – не прими, ради Бога, на свой счет – и про все эти мои наблюдения написал. Причем, вроде как с моих слов, даже интонации сохранил, да по существу все переврал. Ведь одно дело в разговоре, когда друг друга с полуслова понимаешь, а потому многое не договариваешь, что-либо сказать, а другое – на письме изложить. Здесь уже слово выверять надо, а то потом хлопот не оберешься, когда всяк, кому не лень, его в «расширительном» смысле толковать будет…

Сева стал морщиться, дергать лицом, давая тем самым понять, что и он тоже страдает за убеждения. Затем, не удержавшись от соблазна, впал он в искус обличительства:

вот тебе и прияли
Таинства Христианства
для удобства
своего юдофобства[31]

Услышав, причем очень явственно, его скрипучий голос, я тут же подумал: «Если поэт обличительного направления, значит – Некрасов, с другой фамилией на этом деле не проживешь».

И, словно в подтверждении этой мысли, вижу я, что через плечо у Севы на манер патрицианской туники перекинуто махровое полотенце пурпурного цвета с множеством дыр, выжженных не то огнем, не то кислотами. Впрочем, это вовсе не кажется странным, а совсем наоборот, очень даже к месту, поскольку к его фамилии прилагается, как отличительный знак русского гения.

– Немухин, – спрашиваю я, – как ты думаешь, полотенце Некрасову от рождения дано или это он его в подарок от какого другого гения получил?

Но Немухинского ответа я не услышал. Видимо, не охота ему было с Севой связываться, а потом он и вовсе исчез. Сева же вошел в раж и стал ни с того ни с сего меня отчитывать, причем круто так.

Нас тьмы и тьмы и тьмы,

– вопиет, – мы принесли себя на алтарь Deo ignoto![32] А вы все исказили.

У вас так вышло,
что на нас вы не вышли.

Я с ним, естественно, не согласился, и решил было возразить: «Из глубин я воззвал к тебе…», – но тут Сева присел и стал тщательно вычерчивать на асфальте свою филлипику против Кабакова:

И чего ты на него взъелся? – спрашиваю я Севу, — Вы же друзья, неразлей вода. Кабаков как ядро в атоме, вокруг которого кружаться всякого рода элементарные частицы. Они, могут между собой сталкиваться, спариваться, разбегаться, но на ядро упасть не могу. Ядро для того и предназначено, чтобы энергетическое поле создавать и поддерживать его в нужном напряжении.

По твоей же собственной классификации Кабаков – главный системообразующий элемент в нашей «контр-культуре».

– Был, – вопиет Сева, злобно кривясь, – да вышел весь,

и хоть бы хны
вне игры

главное и я

вне игры

Вместе были, водку пили, семьями дружили, и я про всех них писал. Теперь, значит, иное время пришло: они – «все»,

а я
никто

только звать

меня
никак не никак

знаете ли

я не никак
а некрасов
всеволод николаевич
не прошу любить
и не жаловаться

Мне зубы надо поставить, но не на что. Попросил Немухина помочь и других тоже. Говорю: я ж о вас всех писал! Ни ответа, ни привета. Культурно обхамили!

Что же это получается же
Кому-то жить
Когда кому-то не жить
А кому уже выходит
И жизнь не жизнь
Но
жизнефрения

Согласен: «искусство без подлости – никак не «другое»: оно то и есть настоящее нормальное искусство». Но надо и меру знать! Кабаков же «систематически зарывается, увлекается. В рай попал, твори что попало. И что всякий раз опять ошибся, и что попало творить почему-то опять не надо бы – это всякий такой раз выясняется уже задним числом»…

Тут, чтобы нас примирить, вступил в разговор молодой матрос с повадкой хорошо выдрессированного адмиральского вестового. У него, как у вороны, был настороженный, выжидательный взгляд и он все больше пейзажем восхищался.