«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

– Интересно? – ну что ж, могу рассказать, – явно обрадовался Немухин. – Я однажды, опять-таки в Средней Азии, наблюдал такую картину: подходят к горной речке два диких кота, вроде бы воды попить, начинают лакать, играться, лапами в воде мутузят. Зачерпнут водички – одновременно, но каждый по-своему, своим манером – и на берег бросят. Вода на лету в брызги превращается и, переливаясь на солнце, на гальку сыпется, словно золотой дождь. Красота! Только вот один кот исхитрялся при том еще рыбку зацепить – форели в той речке водилось видимо-невидимо – и на берег ее благополучно перебросить, а другому никак это не удавалось.

Так оно и у нас выходит. Оттуда, из Великой Пустоты, мы и черпаем понемножку, каждый для себя – как кто чувствует, понимает, умеет… Но чтобы зацепить нечто цельное, одного золотого дождя мало, тут надо голову крепкую иметь да познания достаточно обширные. Естественно, и умение сосредотачиваться до такого состояния, чтобы из Безмолвия можно было свою мелодию вытянуть. Кому это дано, тот с большим напором в искусстве идет. Здесь особый пример – евреи.

Иван Федорович во время Немухинского монолога сильно скучал и, чтобы рассеяться, все покрякивал, вертел головой да осматривался по сторонам, выказывая как бы тем самым свою озабоченность по поводу Витиной нерасторопности. Однако последние слова Немухина его явно заинтриговали: он затих и навострил уши.

Напротив, Валерий Силаевич, до того внимательно, с доброжелательным интересом слушавший Немухина, тут вдруг поморщился и спросил, сухим неприязненным тоном:

– В каком это смысле «евреи»?

– Я наблюдаю, – глядя не прямо на Валерия Николаевича, а почему-то в сторону, где возлежали Пуся и Жулик, сказал Немухин, – что те из художников, которые настоящим образом из евреев будут, по-своему, иным образом, чем остальные в искусстве существуют. Это потому происходит, что русский все смотрит в вечность, «подай» ему «вечность». Частностями же он пренебрегает, очень важными порой частностями, которые эту самую «русскость» и составляют.

Еврейское же сознание, наоборот, от частности идет, от мельчайшей детальки бытия. Оно их организовывает, осмысливает по отношению друг к другу. Еврей, к примеру, выберет вещичку какую, самую что ни на есть пустяковую, скажем, лестничку, на которую ребенку в детстве дедушка Яша разок залезть разрешил, и вот лестничка эта разрастается в его сознании до размеров вечности или становится символом Бытия, его опорой и надеждой. И уже карабкается он по этой лестнице ввысь, как библейский Иаков, и того гляди, до самого Бога доберется. Причем делает он это убежденно, истово, навязывает всем и вся свое видение мира, а ты стоишь, рот разинув, и думаешь: похоже, что и вправду лестница дяди Яши и есть то, «самое главное», за что можно уцепиться.

Я где-то прочел, что евреев отличает еще врожденное уважение ко всему «высокому». Они, в отличие от русских, его не снизить стремятся, а включить в себя, проще говоря, – захапать. Это очень точно подмечено!

В тоже время евреи, из-за своей пресловутой обидчивости, склонны закапываться в мелочах, раздувать чрезмерно нечто второстепенное и, следуя за этим «Големом»[29], часто теряют остевой путь. Тут они к русскому тянутся, к чему-то абсолютному, конечно по смыслу и по ценности. К «черному квадрату»[30], например.

Что же касается Великой Пустоты, то евреи ее ощущают, если хотите, напрямую и сразу из нее черпают, а мы, русские, – опосредованно, нам некое промежуточное состояние нужно обрести. Вот здесь-то я и хочу для себя определиться. Живем-то мы бок о бок, работаем тоже подчас совместно, и порой я чувствую, будто нахожусь под влиянием неких идей, и что идеи эти для меня опасны. Они и влекут, и пугают, как чужеродная прелесть. И понимаю я, что могут они меня затянуть в такой омут, где потонут все присущие мне, как русскому, природные качества. А что тогда? Получу ли я что-нибудь, столь же ценное, взамен? Навряд ли.

– Это-то уж точно! – поддержал Немухина в его сомнениях Иван Федорович. – Чужеродной стихии всегда опасаться надо, иначе захлестнет, подавит. А «эта порода» особо вредна. Она имеет жизненный интерес только в том, чтобы делать другой народ больным. Все нормальные человеческие качества норовят перевернуть, исказить, придать клеветнический по отношению к основам жизненных устоев смысл.

Ни черта вы у них не ухватите, не тот это народец! Потеряете все свое кровное – промежуточное это состояние, например, а пустоты ихней взамен не получите, не надейтесь. Они свое никому не отдадут, зубами держать будут. Да и на кой ляд вам ихняя пустота, что вы-то с ней делать будете?

Как бы досадуя на допущенную промашку, Немухин сердито заворчал: